XX век представляет. Избранные

Сейчас вспомнил, как в Монголии лошади любят забираться неглубоко в пруд и стоят стайкой, кругом таким, голова к голове, как будто совещаются.

Что вдруг? Ждешь подведение итогов – а тебе про каких-то лошадей. Ждешь завещания – ведь знал же Лимонов, что это его последний текст – а получаешь в высшем смысле слова бессмысленную книгу, не дающую читателю указаний ни как жить, ни как умирать. А что может быть бессмысленнее поэзии?

Истинный жанр «Старика» – именно что сборник лирических стихотворений в прозе. О юном пугливом киргизе-водопроводчике, открывшем под ванной в московской квартире Лимонова вход в Шамбалу. О столь же юном, зато не робком и пьяном авторе, спасшем от гибели на парижской свалке луковицы гиацинтов, расцветших и ответивших ему многолетней любовью. О корриде: «бык воспринимается как мускулистый и страшный „он“. Тореадор скорее воспринимается как „она“». А вот о Черном море – этот пассаж уже напоминает лучшие в мире сказки Дональда Биссета:

«Ой море!» занималось своим излюбленным развлечением – пугало зимних курортников и аборигенов Ялты, бросаясь на набережную: «Ух! Плюх!» – но непременно до людей не дотягиваясь.

Или вот, по поводу фрески в карабахском храме:

Молодой полуспятивший безумец Христос. И его рыбари. Простые ребята. Только Иуда был непрост, единственный интеллектуал в этой шайке <…> Мне нравится Иисус в красной рубахе, сидящий как Алёша Хвостенко в арабском квартале Goutte d’Or de Paris. И вещающий, вино наливая.

Чудится: еретик Лимонов так утешает себя скорой встречей с поэтом Алешей Хвостенко в небесном граде Париже. Раз уж их земной и любимый Париж ушел под воду, «как град Китеж».

Сергей Михалков (1913–2009)

[Рубен] Симонов рядом с шофером, мы с Михалковым сзади. Поехали. Симонов, не оборачиваясь, спросил:

– Скажи, пожалуйста, Сережа, что представляет собой этот Нариньяни? (Речь шла о фельетонисте-сатирике Семене Нариньяни.) – Нариньяни? – переспросил Михалков. – А-а-рмяшка.

Я укоризненно толкнул Михалкова локтем, кивнув в сторону Симонова.

– Я спрашиваю, что он собой представляет как драматург? – повторил Симонов.

– А-а-армяшка, – невозмутимо повторил, заикаясь, Михалков.

Тут Симонов, повернувшись всем телом назад, сказал:

– Сережа, я все-таки попросил бы…

На что Михалков без малейшего смущения нравоучительно сказал:

– Ты что, Рубен, не знаешь п-п-поговорку – е-е-врея грек обманет, а г-грека – армянин. А вместе всех троих – р-российский д-дворянин.

И мы трое, представлявшие, за отсутствием грека, все упомянутые в поговорке национальности, дружно рассмеялись.

Борис Ефимов. Десять десятилетий

Именно смерть Сергея Михалкова реально опустила занавес над советской эпохой. Это невыносимо банально, но иначе не скажешь. После смерти карикатуриста Бориса Ефимова он оставался последним из тех, кого лично редактировал Сталин и поддразнивал Берия, кто пил с ними вино и видел печати НКВД на дверях друзей. Освобождал Западную Украину и Белоруссию, честил космополитов и «некий злак, который звался Пастернак».

Перечисление его должностей и наград заняло бы журнальную полосу. А вторую полосу заполнил бы список его родных – от тестя-живописца Петра Кончаловского и жены-переводчицы Натальи, мужа ее дочери Юлиана Семенова и их – общих с Натальей – сыновей-режиссеров. Сколько у него внуков и правнуков, патриарх, если ему верить, точно и не помнил.