За белым кречетом

На следующий день мы не утерпели и решили заглянуть в ущелье еще раз. Вороны встретили нас молча. Самка угрюмо наблюдала за нами из гнезда, а самец взлетел было, но тут же сел на скалу. В определенном месте ущелья над нами закружил кречеток. Ясно было — давно наблюдал. Но на этот раз он не закричал тревожно, будто уразумел, что до гнезда его нам не добраться. Самка не появлялась. Возможно, нам так и не привелось бы ее увидеть, не залети к ущелью белохвостый орлан.

Огромная птица, неторопливо взмахивая крыльями, летела вдоль ущелья. Ее заприметил самец и, не раздумывая, атаковал. Орлан отбивался, как мог. Он набирал высоту, переворачивался на спину, выставляя грозные когти, но кречеток свечкой взмывал вверх, оказываясь выше орлана, и падал на него стрелой. Однако сила оставалась, как говорится, на стороне орлана. Вот тут-то с грозным криком и вылетела из гнезда самка и понеслась к развоевавшимся птицам. Я, не переставая, снимал, не веря такой удаче. Ведь в тот момент мы наблюдали то, ради чего когда-то и устраивались «красные птичьи потехи». Кречетов как раз и держали для того, чтобы насылать их на птиц более крупных, а порой и не менее грозных: на орланов, на коршаков. А тут все вершилось само собой, без нашей подсказки и прихоти.

Рядом с орланом кречеты напоминали вертких истребителей, нападавших на грозный бомбардировщик. Дело решила самка. Стоило ей несколько раз ударить орлана, как в небе поплыли темные перья. Но до смертоубийства и тут не дошло. Орлан, сложив крылья, несколько раз кувыркнулся в воздухе и продемонстрировал завидную сообразительность. Оказавшись в ущелье, он расправил крылышки и, прижавшись поближе к скале, полетел вдоль ущелья назад — соколы в узком ущелье были ему не страшны.

Довольные, мы возвращались в избу. Я не горевал, что не снял птиц у гнезда, не сделал крупного портрета белого кречета. И без того у меня были ценнейшие кадры. Оставалось дождаться приезда Куксова, который должен был перебросить нас к стационару на северную оконечность озера Аян, а там — прибытие вертолета и возвращение домой.

В избе нас встретили эвенки, приехавшие на оленях с озера Лама. Они поджидали какую-то экспедицию, в которой им предстояло работать проводниками. Мы растопили печку, вскипятили чайник, заварили его покрепче и уж было приготовились пить ароматный чаек, как эвенки увидели за окном большое стадо диких оленей, идущих по льду. Эвенки схватились за ружья: им нужно было добыть оленя, а я побежал за ними, прихватив фотоаппарат.

Олень был добыт, я перемотал пленку, повернулся, чтобы идти допивать чаек, и онемел. При ясном солнышке, удивительно тихой погоде над крышей нашего дома плясал «огненный петух». Горела крыша. Искра из трубы что-то воспламенила на чердаке. Не поспеши мы за оленями, возможно, пожар удалось бы и загасить. Или хотя бы успеть спасти кое-какие вещи, но теперь на это уже нельзя было и надеяться.

Я мчался к дому с единственной мыслью: спасти отснятые за это время пленки. Сумка с ними стояла у окна. Я выбил раму, оставалось лишь перегнуться, схватить сумку, но тут громыхнуло, из окна рванулось пламя, меня отшвырнуло в сторону...

Сгорело все: и отснятое, и запас, и фотоаппаратура. Что тут поделаешь. Предстояло возвращаться ни с чем, радуясь тому, что хоть сами остались целы. Одежда теплая тоже сгорела, не сумей мы вовремя добраться до заброшенного лагеря геодезистов, где нас отыскали охотоведы, можно было и замерзнуть в аянских снегах.

Две недели пришлось ожидать вертолет — он не мог пробраться к нам из-за туманов. Начиналось лето, и туманы закрывали то горы, то аэродром в Норильске.

Жили мы на стационаре в избе на севере Аяна. Помимо людей и двух сибирских лаек, в этой избе коротали время и куры: инкубаторский петух да давно отслужившая свое несушка. Кур привезли из Норильска охотоведы. Не столько для дела, а так просто, чтобы радовали душу. Куксов нянчился с ними, как с детьми. Не жалел пшена, подкармливал рыбой и мясом, крошил прекраснейшие друзы для восполнения недостающих птицам микроэлементов. И надо сказать, он добился своего — несушка вновь стала нести яйца. Но нам досаждал петух. Отъевшись, набравшись сил, он стал кричать раз по двадцать кряду. И как я раньше ни любил петушиное пение, тут выносить его стало нелегко. А петух разошелся — истоптал несчастную несушку, в кровь изодрал ее шпорами. Пришлось несушку спасать, отсаживать в отдельную клетку. Но тогда петух кричал свое «ку-ка-ре-ку-у-у» уже не по два десятка раз, а каждый день по нескольку песенок прибавляя.

Возможно, раньше мы бы это стерпели, но после пожара настроение у всех было кислое. И вот однажды, когда петух прокричал — тут уж мне не соврать, все считали — без остановок шестьдесят один раз, мы вышвырнули его из избы. Но петух умудрился залететь на чердак и продолжал орать нам оттуда. Измученные, мы решили уступить — выпустили несушку за дверь и улеглись спать, радуясь наконец-то наступившей тишине.