За боем бой

До нас добрался Шамсутдинов, бывший стерлитамакский комиссар промышленности. Во время наступления белочехов он не успел уйти с отрядом и был посажен в тюрьму. Потом ночью целую толпу арестованных отвели за город на коровье кладбище и расстреляли. В темноте Шамсутдинова ранили то ли стреляли плохо, то ли напились накануне. Он уполз и, переправившись через Белую, схоронился в башкирской деревне. А командовали казнями те же: аптекарский сынок Шнейдерман, Пылаев, Юсов.

Трибунал постановил расстрелять всех заложников. Следственная комиссия выяснила, что заложники – а мы с ними еще цацкались! – имели связи с белыми, даже передавали им сведения, а помогал им кто-то из военспецов, но кто, выяснить не смогли, потому что Штамберг, узнав, что их приговорили к расстрелу, бежал. Остальных расстреляли.

Вечером виделся с Сашей. В первую же ночь после выхода из Богоявленска на обоз с ранеными напали казаки и зарубили сестру милосердия большевичку Настю Калугину. Саша в это время была у богоявленцев, помогала перевязывать раненых и из своего браунинга застрелила одного из белых. Об этом она рассказывала совершенно спокойно.

Дела у нас неважные: кажется, мы попали в мешок, нас зажали со всех сторон. Блюхер решил форсировать реку Сим и прорываться в сторону Уфы. Заходил озабоченный Иван Степанович и говорил, что судьба армии, судьба десяти тысяч людей решается сейчас.

– Кому будем молиться, Андрей Сергеевич, господу или Марксу?

– Не знаю, по таким сложным вопросам нужно справляться у Боровского.

– Боровский арестован. Его подозревают в организации побега и связях с дутовцами.

– Не может быть!

– Мне что-то тоже не верится, хотя… – не договорив, Иван Степанович досадливо махнул рукой.

Коробка папирос

– Самое страшное в этой войне то, что русские убивают русских. Представьте себе сиамских близнецов и вообразите, что они начали душить друг друга. Кто бы ни победил, в конце концов погибнут оба. Это и есть междоусобица. Я уважаю большевиков и честно служу им, но когда-нибудь, в самую трудную минуту истории, России может не хватить именно тех тысяч душ, которые погибли в братоубийственной войне…

Калманов, сидевший рядом, старался не глядеть на Боровского, чтобы не выдать раздражение и брезгливость.

– И вообще, – продолжал Боровский, – чем дальше я иду с большевиками, тем все тверже и глубже, знаете ли, убеждаюсь: они единственные, кто может вернуть России ее былое величие. Вот только эта кровь…

– Тут ничего не поделаешь. Но вы уверены, что Блюхер вам доверяет? По-моему, они очень хорошо помнят ту историю с договором! поинтересовался Калманов.

– Н-не думаю… Во всяком случае, я этого не замечаю…

– А вы присмотритесь! Но даже если мы дойдем вместе с Блюхером, что называется, до победного конца, нужны ли мы будем им потом, не превратимся ли в тот самый прах старого мира, который они просто-напросто отряхнут со своих ног…

– Все возможно. И Робеспьера обезглавила та же самая гильотина, на которую "неподкупный" отправлял врагов Революции! Хотите, я прочитаю стихи?

– Пожалуйста. Владимирцев рассказывал, что у вас хорошие вирши получаются!

– Калманов, если вы не знаете значения слова "вирши", никогда не употребляйте его. В противном случае настоящий поэт – не я, разумеется, может от обиды поколотить вас…

– Ну, извините…

– Я вас прощаю! – Боровский откинулся на стуле, глубоко вздохнул, несколько раз провел ладонями по лицу, словно стирая мутное оцепенение, и продолжил: – Я совершенно случайно стал свидетелем спора одного стерлитамакского комиссара с ясновидящим – знаете, эдаким нестеровским пустынником. Старик, по-моему, – обычный проходимец, но занятный… И спор у них вышел занятный, я бы даже сказал: диспут. Раньше ведь как соберутся двое русских, так о боге спорят… А эти, представьте себе, о мировой революции рассуждали… Впрочем, объяснений требуют только плохие стихи… Слушайте:

Был прорицатель сморщен, стар,

В пещеру втиснут.

Был молод, дерзок комиссар,

И вышел диспут…

– Мы революции врагов

Разгоним стаю.

Не будет больше бедняков…

– Я это знаю.

– Мы всех накормим,

Наш набат весь мир разбудит.

Жизнь станет краше во сто крат!

– Все так и будет…

Поднимет чудо-города,

Всех звонниц выше,

Страна свободного труда…

– Я это вижу.

– Да ты, старик, и впрямь пророк!

Тогда скажи мне:

Как я умру, какой мне срок

Отпущен жизнью?

Ты не молчи – я устою:

За дело наше

Я смерть готов принять в бою,

Под пыткой вражьей.

Пусть страшен будет мой конец,

А все же – светел.

Не бойся, говори, отец.

Он не ответил…

Закончив чтение, Боровский обхватил голову руками и тихонько засмеялся. Калманов выдержал вежливую, вдумчивую паузу, какую обычно делают люди, не разбирающиеся в стихах, но не желающие обидеть поэта, и заговорил с усмешкой:

– Чем закончит ваш комиссар и мы сами, я, конечно, не знаю. Не пророк-с, но вот что завтра ночью шлепнут заложников – это точно. Имеется приговор трибунала.

– Жаль. Штамберга я знал еще с гимназии. Схожу попрощаюсь…

Калманов вздрогнул, с трудом выдержал паузу и совершенно равнодушным голосом бросил: