За буйки (сборник)

Постепенно в душе обрисовывался и обрастал внятными контурами будущий центр возрождения, непотопляемый остров: Дашка. Точка, точка, запятая. Минус. Рожица кривая. Палка, палка. Огуречик. Вот и вышел человечек. К Дашке ее тянуло неодолимо, и за нее она готова была драться насмерть. При имени «Дашка-а!», отзывавшемся в душе болью и радостью, пропадал страх, наплевать становилось на любовь и счастье, на порядочность и страсть. В Юльке просыпалась уже не Джульетта, и не Афродита даже; может быть, сама Деметра. В недрах женского существа оттаивала какая-то мать-сыра-земля, ответственная за циклы жизни, а не за перспективы одинокой заблудившейся барышни.

Джульетта нарвалась на Цезаря и гибельно превратилась в лужицу слез, испарившись нежной Снегурочкой; теперь Цезарю придется иметь дело с богиней, поставившей на колени самого Зевса.

– Дашка!

– Что, папа?

– Вот твой волк прикольный. Держи зверя.

– Ой, спасибо! Какой хорошенький! Большой!

– Он злой и страшный, имей в виду.

– Нет, папа! Он милый. Такой серенький. И грустный.

– Грустный! Да ты на его пасть посмотри! Кошмар Красной Шапочки. Как ты его назовешь, интересно?

– Барсик!

– Вот это новость! Ведь это собачье имя. Дворняжье. А он лесной разбойник.

– Папа! Я же девочка. Меня должны окружать добрые люди и звери, а не чудовища. Мама так говорила.

– Люди, звери. И мама.

– Да, и мама. Папа, ты простишь ее?

– Не знаю.

– Нельзя же быть таким злым. Я тогда не буду тебя любить.

Юлий присел на корточки перед дочерью.

– Ты считаешь, что если я ее не прощу, то плохим буду я?

– Конечно. Теперь она будет хорошая, а ты плохой. Как волк.

– А почему она хорошая?

– Потому что она мне нужна. Она называла меня «мой Цветочек».

– Понятно.

Юлий подошел к висевшему на стене портрету своего деда, известного полководца Великой Отечественной, позднее впавшего в немилость у сердобольного народа. Долго смотрел на его ордена и медали, потом скрестил с ним взгляды. Дед был в резкой форме в чем-то не согласен с внуком.

– А если я уйду из дома, Дашка? Я буду плохим?

– Папа, ты не будешь плохим; ты будешь просто чужим. Как папа Светки, с которой я дружу. Он забирает ее в воскресенье и кормит мороженым, а потом у нее болит горло. А вообще-то прикольно. Я люблю мороженое.

– Завтра придет твоя мама.

– Ура! Ты ее простишь?

– Смотря как она себя поведет. Смотря как я себя поведу. Знаешь, что такое открытый финал?

– Знаю! Это когда добро победит зло.

– Не совсем…

– Значит, простишь. Смотри: не дав слова, держись…

– Крепись.

– Крепись. А дав слово, держись. Так говорил твой дед Павел? Вон тот? На стене который?

– Да, он говорил именно так. Он был героем. У тебя есть предок, которым можно гордиться. Это хоть какой-то якорь в жизни, поверь.

– А почему мама называет его Людоедом? Он был волк, что ли?

– Нет, он не был волком. Просто мама твоя дура.

– Папа! Разве можно так говорить о женщинах?

– Нельзя. О женщинах надо отзываться уважительно.

– Почему же ты сказал?

– Потому что я плохой.

– Нет, папа, ты не плохой; ты просто плохо поступил. Нельзя говорить человеку, что он плохой, а то он захрюкает. Так меня мама учила. Она ведь не дура? Нет, ты скажи, ты не молчи.

– Нет. Она не дура. Я надеюсь.

– Ну, вот, видишь! Сам сказал! Значит, ее надо простить.

3

На следующий день Юлия пришла к мужу и дочери не одна. С цветами.

Наличие в опущенной руке красноречиво молчащего букетика, очевидно, следовало расценивать как знак извинения, в идеале плавно переходящего в примирение. Букет был сдержанным и скромненьким. Символическим. Ромашки, доверчиво распахнутые миру, как глаза Дашки, прикрывались декоративной травкой. Выжидательный букетик.

– Где Даша?

– Она у бабушки, дочери Людоеда. Которому тиран, время от времени выступавший в роли вождя и учителя, присвоил звание Маршала Советского Союза.

– Юлий! Давай сейчас не будем об этом! К нашей ситуации это не имеет никакого отношения. Я знаю: я поступила плохо. Я приношу свои извинения. Я стала другой. Сильный человек должен уметь прощать. Я надеюсь, ты сильный. Помнишь, как ты говорил? Тот, кто держит в руках цветы, не способен сделать ничего плохого. Вот я стою перед тобой с цветами в руках, с открытым сердцем…

– Ты уже сделала плохое: ты сорвала цветок. Убила жизнь.

– То есть, как – убила? Я никого и ничего не убивала. Не надо быть фарисеем. Это всего лишь цветы. Ты мне тоже дарил цветы – значит, ты тоже поступал плохо?

– Нет. Я тебя любил.

– Тебе можно дарить девушке цветы, а мне своему мужу – нельзя?

– Когда любишь, можно все. Тогда цветы радуют. А если ты предала, зачем рвать цветы?

– Ты не можешь забрать у меня Дашку! Не можешь! Я тебе ее не отдам! И не надейся!

И в доказательство своей решимости она швырнула свежий букет на пол. Теперь рассыпавшиеся веточки и стебельки смотрелись поникшим, но все еще живым укором, символом растоптано-втоптанного чего-то нежного и ранимого. Ромашки страдальчески уткнулись светло-желтыми личиками в линолеум.

Красивые цветы, валяющиеся на полу, – всегда тревожный и плохой предвестник. Жест жены можно было понять так: «сантименты в сторону».