За чертой

— Вот-вот, Кловердейла.

— Родом-то я оттуда, да не живу там. Мне вообще идти некуда. Иначе как в армию, другой дороги мне нет. Если я все равно умру, почему бы меня напоследок хотя бы не использовать? Я не боюсь.

— По мне, так бога ради, — сказал доктор. — Но я не могу. Не от меня зависит. Я тоже подчиняюсь правилам, как и все. Мы тут каждый день хороших ребят заворачиваем.

— Да, сэр.

— А кто вам сказал, что вы больны и умрете?

— Не знаю. Но ведь, что не умру, тоже не говорят.

— Н-да… — сказал доктор. — Такого вам, по совести, никто не скажет, даже если бы у вас сердце было как у коня. Кто вам такое скажет?

— Да, сэр. Никто.

— Ну так идите же.

— Что-что, сэр?

— Идите, говорю.

Когда автобус зарулил на парковочную площадку позади вокзала в Деминге, было три часа утра. Дошагав до конюшни Чандлера, он зашел в седельную кладовую, забрал свое седло, вывел Ниньо из денника в проход и набросил на него вальтрап. Было очень холодно. Конюшня дощатая — дубовые доски, слегка утепленные войлоком, — так что каждый конский выдох, проходящий между рейками и подсвеченный через щели желтоватой лампочкой, висевшей снаружи, был отчетливо виден. Подошел конюх Руис, стал в дверях в наброшенном на плечи одеяле. Пронаблюдал, как Билли седлает коня. Спросил, как у него со вступлением в армию.

— Да никак, — сказал Билли.

— Lo siento.[647]

— Yo también.[648]

— ¿Adonde va?[649]

— No sé.[650]

— ¿Regresa a Mexico?[651]

— No.[652]

Руис кивнул.

— Buen viaje,[653] — сказал он.

— Gracias.

Провел коня по проходу к воротам, вывел, сел верхом и поехал прочь.

Проехав через город, свернул на старую дорогу, ведущую на юг, в сторону Эрманаса и Ачиты. Конь был только что подкован и, благодаря питанию зерном, в хорошей форме; он ехал, не останавливаясь, до восхода, потом весь день до самой темноты, потом еще и ночью ехал. Спал на горном лугу, завернувшись в одеяло, встал, весь дрожа, перед рассветом и опять ехал. К западу от Ачиты с дороги свернул, ехал прямо по отрогам гор Малый Хатчет; по пути встретилась южная ветка заводской железной дороги металлургического производства «Фелпс — Додж», он ее пересек и на закате оказался на берегу мелководного соленого озера.

Всюду, куда хватало глаз, равнина была затоплена водой, которую закат превратил в озеро крови. Он попытался пустить коня вброд, но конь, не видя другого берега, упирался и не хотел идти. Пришлось свернуть на юг по плоской береговой кромке. Гора Гиллеспи^{88} стояла вся в снегу, за ней вздымались вершины Анимас-Пикс, объятые последним в этот день солнцем, окрасившим в красный цвет снег в кулуарах. А далеко на юге, белесые и древние, виднелись очертания горных цепей Мексики, замыкающих собой видимый мир. Подъехал к остаткам старой изгороди, спешился, выдрал из земли несколько хилых столбиков, освободил их от проволоки, соорудил костер и сел перед ним, глядя в огонь и скрестив перед собою ноги в сапогах. Конь стоял у края светового круга в темноте и нехотя сощипывал скудную травку с бесплодной соленой земли.

— Ты сам с собой это сотворил, — сказал Билли. — Нет у меня к тебе никакого сочувствия.

Утром они с конем все же пересекли мелководное озеро и еще до полудня оказались на старой дороге Плайяс-роуд, по которой и двинулись на запад, к горам. На перевале лежал нетронутый снег без единого следа. Спустились вниз, в прекрасную долину Анимас-Вэлли и обогнули поселок Анимас с юга, так что через два часа после того, как стемнело, были у ворот ранчо Сандерса.

Он кликнул хозяина от ворот, и на крыльцо вышла девочка.

— Это Билли Парэм! — крикнул он.

— Кто?

— Билли Парэм.

— Так заходи же, Билли Парэм! — крикнула она.

Мистер Сандерс встретил его в сенях. Он стал старше, меньше ростом, похудел.

— Заходи в дом, — сказал он.

— Для дома я чересчур грязный.

— Давай-давай, заходи. Мы думали, тебя уже и в живых нет.

— А я — вот он. Жив покудова.

Старик пожал ему руку и задержал, не выпуская. А сам все смотрит через его плечо на дверь.

— А где же Бойд? — проговорил он.

Прошли в столовую, сели есть. Девочка накрыла им на стол, потом и сама села. Стали есть жареную говядину с картошкой и фасолью, а с принесенного девочкой подноса, накрытого салфеткой, брали кукурузный хлеб. Билли взял кусок хлеба, намазал маслом.

— А вкусно-то как! — сказал он.

— Она замечательно готовит, — сказал старик. — Главное, чтобы замуж вдруг не вышла, а то ведь бросит старика. Если мне придется самому готовить, от меня сбегут кошки.

— Да ну тебя, дедушка! — сказала девочка.

— Миллеру тоже сперва хотели белый билет дать, — сказал старик. — Из-за его ноги. Отправили его в Альбукерке. Но там, как я понял, всех гребут под гребенку.

— А меня вот не загребли. И куда его теперь — в кавалерию?

— Да вряд ли. По-моему, теперь такого рода войск вообще нет.