За чертой

Неторопливо жуя, Билли смотрел мимо хозяина, на буфет, на полках которого, в желтоватом свете люстры с плафонами из прессованного стекла, стояли старые фотографии, казавшиеся древними артефактами, случайно вырытыми в ходе раскопок. Даже сам старик на их фоне смотрелся так, будто не имеет к ним никакого отношения. К этим вирированным в сепию домишкам с крышами из замшелой дранки. К этим горделивым всадникам. К мужчинам, сидящим среди картонных кактусов в студии фотографа в сюртуках, при галстуках и в бриджах, забранных в сапоги с крагами, — и непременно каждый при винтовке, упертой прикладом в пол. На женщинах старинные наряды. А в глазах у всех — усталость или испуг. Словно их фотографируют насильно, из-под пистолета.

— Кстати, вон тот, на крайнем фото, — Джон Слафтер.^{89}

— На котором?

— Да вон на том, на самом верхнем, что под аттестатом Миллера. Здесь он снят у себя перед домом.

— А кто эта индейская девочка?

— Так это Апачка Мэй. Ее привезли после налета на индейский лагерь, когда отучали местных апачей угонять скот. Это год тысяча восемьсот девяносто пятый, девяносто шестой, что-нибудь в этом роде. Он там кое-кого из них и поубивал небось. Вернулся с ней, она еще маленькая была. На ней было платье, сделанное из предвыборного плаката, украденного апачами в том доме, хозяев которого они зарезали, а он забрал ее к себе, и они с его женой Виолой растили ее как родную дочку. Насчет нее он прямо будто с ума сошел. Но долго-то она у них не прожила — погибла во время пожара.^{90}

— Вы были знакомы с ним?

— Конечно. Одно время я у него работал.

— А вам когда-нибудь случалось убить индейца?

— Мне — нет. Пару раз был близок к этому. Пришлось схлестнуться кое с кем из тех, что у меня работали.

— А на муле там кто?

— Это Джеймс Отри. Ему все равно было, на чем ездить.

— А это кто? С пумой, навьюченной на лошадь.

Старик покачал головой.

— Это я знаю кто, — сказал он. — Но не скажу.

Старик допил свой кофе, встал, взял с буфета сигареты и пепельницу. Пепельница была с Чикагской Всемирной выставки — литая, чугунная и с надписью: «1833–1933». А с другой стороны — «Столетие Прогресса».

— Пошли-ка в гостиную, — сказал он.

Они перешли в гостиную. Там у стены, мимо которой они шли из столовой, стояла отделанная дубовым шпоном фисгармония. На ней кружевная салфетка. А на салфетке — раскрашенный вручную фотопортрет жены старика в молодости.

— Стоит тут у меня, стоит, — показывая на фисгармонию, сказал старик, — но не играет. Да и некому теперь на ней играть-то.

— Моя бабушка на такой играла, — сказал Билли. — В церкви.

— Да, раньше женщины любили музицировать. А теперь — что ж… Теперь виктролу ручкой завел, она и играет.

Нагнувшись, он кочергой отворил печную дверцу, расшевелил огонь и, подложив полешко, закрыл дверцу.

Они сели, и старик стал рассказывать ему истории о том, как в молодости он перегонял стада из Мексики, и как на город Коламбус в девятьсот шестнадцатом напал Панчо Вилья, и как вместе с шерифом и его помощниками-добровольцами они по пятам преследовали плохих парней, которые пытались удрать через границу, и про засуху в восемьсот восемьдесят шестом, когда тут все мерли от голода, а они гнали стадо тощих коровенок староиспанской породы корриенте, — купили-то за гроши, но надо было вывести их отсюда на север, гнали через горные пастбища — глядь, а и там все выжжено. А коровенки были уже так плохи, что при вечернем солнце, когда оно так и палит, окончательно дожигая западные пустынные склоны, они против него прямо что чуть не насквозь уже светились.

— И что ты теперь собираешься делать? — потом сказал он.

— Не знаю. Пойду куда-нибудь наймусь, наверное.

— У нас-то тут уже дело к закрытию идет.

— Да, сэр. Я понимаю. Я не прошусь.

— Да вот война еще, — сказал старик. — Что будет дальше, теперь вообще не поймешь.

— Да, сэр. Действительно не поймешь.

Старик уговаривал его остаться на ночь, но он не согласился. Они стояли на крыльце. Было холодно, и прерия вокруг лежала в глубоком молчании. У ворот тихонько заржал конь.

— Ну, ты же можешь новую жизнь и с утра начать, — сказал старик.

— Знаю. Мне просто надо куда-то двигаться.

— Что ж…

— Это ничего, ехать ночью мне нравится.

— Да, — сказал старик. — Мне тоже всегда нравилось. Но ты береги себя, сынок.

— Да, сэр. Я постараюсь. Спасибо.