За чертой времени

— Осенило, товарищ полковник! — вдруг загорелся Денщиков. — Нельзя в замполиты жену Николая Моисеича? А чего? Как она — баба? Берёг бы, ей-богу. Это бы такие дрожжи получились: баба-комиссар. Солдатики мои офицеры по струнке бы ходили, дрались бы как львы. И заодно: кому мать, кому стыдоба за трусость, за робость — вот кем была бы она. Наперегонки перебивали бы в лихости да молодечестве. Честно говорю, товарищ полковник. Попробуем, товарищ полковник? А? Он, Ралько, все одно меня зажалит. Я с него не три — семь шкур драл бы, как с командира роты. Да он и сам перед женским персоналом не ударит лицом в грязь. Что такое для фронтовиков баба, да еще комиссар? Санитария-гигиена, порядочек и прочий быт, смерть «серокожим диверсантам» — когда затишье. Геройство, лихость — когда бой. Да мало ли полезных вещей от бабы исходит! Сама-то она выдержит батальонную жизнь? Не белоручка?

— Забыли о главном, капитан, — комиссарстве.

— Подскажем. Стружку снимем. Ежели не дура, сама поймет, чего солдату надобно. Партийцев в кучу стянет..,

— Подумать надо. Подождать. С ней самой переговорить, — уклончиво ответил Сорокаустов. «Он, конечно, партизан, нарушитель, видать. «Двоеженец» — хитер, бродяга. Или откровенен? Чего с женами — утрясется само собой, потихоньку-помаленьку. Не может ведь он посередке плыть всю жизнь. Однажды пристанет к какому-нибудь берегу. Оседлый мужик, не цыган. «Дожить до победы», — да, тоскует комбат. Никто не знает, как дожить». — Миша, где ты? Ну, что, тронулись, Фурманов? — обернулся полковник к Ралько.

Дождь перестал, но туман густел, водяная пыль оседала на лицо, плечи, колени, висела в промозглом воздухе стеной, и в пяти шагах ничего не было видно. И ощущение — вроде кругом ни души, один ты да вязкая черная земля, по которой надо идти в никуда. Да снизившееся почти до твоей головы тоже черное небо. Да еще усиливающийся гул, приближающаяся дробь пулеметов. А ты один. Маслий, механически выдирая по очереди ноги из липучего месива и вновь вдавливая их, обостренно слушал гулкую стрельбу вражеских батарей, ухающие с треском разрывы «их» снарядов, словно какой-то великан ломал через колено, как лучины, толстенные бревна, грубый стрекот «их» пулеметов — то вдали справа, то ближе слева. И с тоской отмечал, не понимал — почему слаб наш ответный огонь. И хотя знал: так только чудится, представляется, потому что твое внимание резче, сильнее работает «на врага», в его сторону, откуда исходит тебе угроза, опасность, потому что на направленную против тебя смерть отзываешься весь — и слухом, и глазами, и умом, и телом, следишь за врагом неотступно, напряженно каждой клеткой существа своего и действуешь соответственно; знал, чувствовал: наши огрызаются зло — и все же с горечью отмечал нашу слабину. Оттого и нервничал. Нет, он не боится ночного неожиданного боя. Наоборот, хочет. Неизвестность, шаткие мыслишки враз пропадут от близкого креста с «ними». Но, похоже, наши выдохлись наступать, а немец подкараулил момент и дает по зубам, и дает. Тут неразберихи не избежать. Тут дважды два угодить под танки, либо в окружение, либо сослепу напороться на засаду. Не дано солдату знать, в каком месте враг двинет, будет рвать, давить, утюжить и рассеивать нашу пехоту. Вдруг на этом самом, на его, Маслия, направлении. Подомнет под себя соседа, раздавит наши батареи и выйдет с фланга на твой, Микола Маслий, взвод. Можно отойти немного, сдать позиции еще и еще, брать и оставлять какой-нибудь задрипанный хутор — только не бег. Бег даже на пять, десять верст — верная гибель.

Шагал Маслий рядом с Виловым, и зябко ему было, нет-нет да мурашки пробегали по спинной ложбинке, хотя и взмок в подмышках, в паху, нижняя рубаха прилипла к лопаткам. Все в нем против этого ночного переда, и приходится заставлять себя передвигать пудовые ноги, приказывать башке, чтобы не дурила, выкинула блажь, — не получается. Нарастает ощущение опасности, которая подкарауливает, чудится — вот за тем черным пятном и могут стукнуть по чем попало в любую секунду. Вот сейчас автоматный всплеск разорвет темень — в лицо, в бок, в спину или в живот. Брр! «А может, мы живые смертники? Еще живые. Это наши последние минуты? И он тоже. Вилов? Прибыл, а ему — иди. Не задерживай очередь помеченных, приговоренных к расстрелу. Кем? — походя подумал Маслий про Вилова. — Только явился — иди. Постой… Вдруг везение. Не Гриценко же старшим: тот бы наверняка заблудился и притащил тепленький взвод в лапы гитлеровцам, если не в наш тыл. Сам черт не разберет, в чем везение, а в чем могила. Куда прешь напролом-то, Вилов?»

— Микола, стой. Давай оглядимся. Да тише, не хлюпай, — надрывным шепотом уговаривал Вилов.

— Давай. Связист, крути «машинку».

Пока связной крутил «машинку», Вилов всматривался в светящийся циферблат компаса, соображал. Что со стрелкой? Куда ни повернись, она туда же крутится. Нагнулся Маслий, стрелка еще пуще затрепетала. Ага, ей мешает железо. Вилов сунул свой автомат Маслию и сказал:

— Отойди. Железо путает.