За чертой времени

Надежда Тихоновна, прислонив к себе Андрея, задумчиво, вполуха слушала разговор Маслия с Давлетшиным, и Андрей, забывшись, приник к матери, затаился — глядел на живых героев, награжденных медалями, не мог взять в ; толк: такие простые, старик Лосев даже смешной, несуразный, а совершили. Вот это да! Как совершили?

Шел четвертый день, как 46-я армия атаковала противника. Но, несмотря на мощные удары нашей авиации, жестоко бомбившей и арьергарды, и ближайшие тылы отходящих немецких и венгерских войск, несмотря на круглосуточную работу артиллерии всех калибров, разметывающей, казалось, вдребезги опорные пункты обороняющихся, перемешивающей с землей все их укрепления и живую силу, армия продвигалась медленно.

На второй день подорвался на мине Маслий. Хотел собрать взвод, рассыпавшийся по дворам, — на губной гармошке заиграл свою «Калинку», задрав голову, и «Калинка» оборвалась на самой высокой ноте: запнулся о проволоку в траве и… умер в санбате, не приходя в сознание. В санбате же оказался и пулеметчик Давлетшин с простреленным левым легким. Он выживет, раз попал к докторам. Спас его, засыпанного взрывом тяжелого снаряда, Лосев, захвативший немецкую лошадь, запряженную в исправную повозку. Акрама и еще троих легкораненых довез до санбата. Начальник санбата майор приказал ему остаться санитаром — временно, а когда Лосев упомянул комроты, который «будет лаяться», майор сказал:

— Наплевать мне на вашего ротного. Вот с ним, — и показал на здоровяка в грязном фартуке, — он старший.

Здоровяк старался изо всех сил, и к вечеру Лосев сбился с ног, выбился из сил. Только присели передохнуть, майор (как будто следил) выглянул из-за двери, ядовито-ласково сказал, обращаясь к здоровяку:

— В пехоту пошлю.

Здоровяк вскочил — и на Лосева, чтобы слышал майор:

— Чего расселся?! Живо загремишь!

— Ты, паря, прикуси-ка язык.

— Бери носилки. Он еще огрызается!

— До ветру хочу.

Лосев, оправляясь по легкому, уловил тихий, совсем мирный дурашливый разговор.

— Как, говоришь, заводится? А ты меня спроси: три года до войны, считай, да с сорок, второго на фронте — и все за баранкой. Искрой, конечно.

— Это как же?

— Крутанешь стартер, искра-то зародится. Крадэтся, крадэтся, да як шваркнет! И завертухалось.

— Неужели? Ну, и башка у тебя.

— У нас вся семья такая, техническая. Ну, шо, будем проситься или подремлем?

«Легкораненые. Радуются», — подумал Лосев.

Привезли новых раненых на трех повозках, и Лосев побежал смотреть, нет ли кого из своих. Возле повозок сгрудились, не зная куда и что, человек двадцать ходячих, пришедших своим ходом. Вилова Лосев узнал издали. Узнал по шинели бывшего парторга батальона Сидорова, которой Вилов был глухо, с головой, накрыт, — тусклые лейтенантские полевые погоны, надорванный отворот, обгорелая пола.

— Эй ты! — позвал здоровяка. — Давай суда!

— Не «суда», а туда!

— Поговори мне! В пехоту захотел? Вот она, пехота! — Лосев приоткрыл край шипели: точно он, Вилов.

…Вилов сам наскочил на взрыв. Земля накренилась. В последний момент он почувствовал — отлетает, разъединяется с землей, словно под него подсунули пуховую перину, и она взвилась ввысь. Ничего не было, кроме легкости невесомости и какого-то длинного узкого коридора, по которому он не идет — скользит по воздуху, а там, а тупике стоит она, Славянка, с распростертыми руками, готовая обнять его. И дальний, как эхо, ее голос:

— Пошто так долго был на войне? Заждалась я тебя.

— Они не сдавались. Лазурит сохранила?

— Так иди же скорее. Сохранила, сохранила, как велел.

Он напрягался, спешил к ней, однако продвигался медленно, тягуче, расстояние не сокращалось, а она удалялась все дальше и дальше. «Где тебя искать?» — силился крикнуть он, но крик застрял, не выходил из горла…

Грохот, лязг, шум. Лосев выбежал, прихватив стоявшую в сенях дома винтовку. Танки, машины, орудия… Белозубые парни, мелькают и пожилые. С открытыми люками машины — одна, две, три… хвоста не видно.

— Чего, отец? Пороху хочешь понюхать? Влезай, подвезем! Да свою пушку не урони! Матушка-пехота — воевать неохота.

«А что? Чем тут надрываться…» Побежал к танку, тот притормозил, и Лосева подхватили сильные руки. Он не забыл бензиново-железный дух разгоряченной брони, не забыл, как прижимался к танку там, на Безымянной.

— Не могли раньше? — проворчал Лосев.

— Мы никогда не опаздываем. Всегда вовремя. Знаешь, кто мы? Четвертый гвардейский механизированный корпус. Даешь, батя, Будапешт!