За чертой времени

Давящая на солдатские души осенняя хмарь разредилась, часто выныривало солнце, освещая унылые поля перелески, начинавшую желтеть траву, промокшие развалины недавно занятого селения Тосег. Светило тужилось подвеселить природу, старалось вовсю, но хмуры были солдатские лица. Уж больно многих недоставало, и братские могилы с жестяными звездами на столбиках отметили конец их пути на земле. Горечь разлилась широко, и осеннее увядание природы, совершаемое по необходимости, без боли и сожаления, с одной лишь грустью, не трогало людей, не возвышало, — наоборот, угнетало. И все-таки живые, заглядывая в себя, вдумывались в суть вещей на войне, таили надежду, что они-то и есть те, кто предназначен для жизни. Иначе они не могли бы вынести то, что выкосили.

А тогда, три дня назад, не выручи «катюши», пожалуй, эти развалины Тосега солдаты не могли бы захватить. Мощными залпами они накрыли передний край немцев, оборудованный подле окраинных садов и построек, и Вилов, получивший от Денщикова телефонный приказ — не дожидаясь прибытия батальона, зацепиться за первые домишки, повел свой взвод по прогалине, в туман, из-за которого проглядывали лишь отдельные крыши да трубы. Его широкую спину видели все и шли ходко, перемахнули узкий канал. Сперва быстрым шагом, затем, когда показался первый забор, Вилов побежал и втравился в безостановочный бег. Только вперед, навстречу живому врагу. Неизвестности уже не было. Он запалил в себе бикфордов шнур и ждал, ждал внутреннего взрыва. И он раздался, этот внутренний взрыв, — в Вилове вспыхнул охотничий азарт преследования, схватки, и тело накалилось, стало легким и гибким, глаза ухватывали широкую полосу впереди, а боковое зрение было начеку. Возрастало нетерпение увидеть, встретить близко первого немца, налететь на него.

Резкий свисток не застал его врасплох. Залег. Вовремя — хлестнул немецкий пулемет, автоматные очереди прошили доски забора. Отполз, осмотрелся. Что-то надо делать, и быстро. Но что?

— Вилов!

«Так это Мышкин. Рота подошла. Догнала. Где Акрам? Почему не ведет огонь?»

Мышкин ничего не сказал, не приказал Вилову. Подкопав склоны воронки саперной лопаткой (носил ее на спине, сбоку опасно: упадешь — может врезаться), Вилов оглядел солдат, набившихся в воронку. Кивнул Давлетшину, тот показал на мелкую балку:

— Младший лейтенант, айда!

Балка тянулась к лесу. Ага, по ней к опушке и к немцам с фланга. Вилов даже не обернулся к вскрикнувшему солдату, которого зацепила пуля, и он скрючился: желающие перевязать и нести его в тыл всегда найдутся, а выдохнул Мышкину в ухо:

— Я с пулеметом туда. Понял? Акрам, Петухов, Андрей — за мной!

Не добежав до леса, наткнулись на траншею — пустая. «Видно, и у них не густо», Вилов несся в рост. Бугорок. Поднял руку: стой! Высунул голову; окопы, извилистая траншея и каски, каски, дымки тут, там — ведут огонь. Просигналил рукой: сюда! Взял у Акрама «Дегтярева», сунув ему автомат.

— Все в траншею! А и их сверху.

После первой очереди каски исчезли, как ветром сдуло, Подхватился и — вперед, на бегу поливая окопы очередями. Несся, пока не запыхался. Последнего, замешкавшегося немца, который, тщательно целясь, выстрелил и лишь тогда сорвался, Вилов покрыл пучковой очередью точно, пришил к укрепленной ивняком стенке, и тот, видимо зацепившись, так и остался стоять, подогнув колени и свесив голову набок. Вилов и не подозревал, что этот фриц убил комроты Мышкина прямо в голову, когда Мышкин, выскочив из воронки, остолбенело заметал глазами: куда бежать — прямо на немцев, покидавших окопы, или к Вилову?

Боковым зрением Вилов заметил — рота поднялась, и вскоре он встретился со своим взводом, вернее, с его остатками. Некогда было, и, призывно махнув рукой, снова припустил за немцами в селение. Бегал он прытко, емко брал саженями. Подхваченный вихрем боя, отпустил в себе сжатую пластину, и ноги несли его воздушно, так что многие из извода, кроме Акрама, отстали. В груди — одно клокотание, страсть разъяриться вовсю, нагнать их — и в клочья, наповал, насмерть; выложиться до дна, пока удача, и там видно будет. Прошлый страх, остатки которого засели в глубине сознания и тела, исподволь проклёвывался, но каждое мгновение сокращался, улетучивался, и оттого было певуче-радостно, освободительно и в то же время обидно, скверно, потому что все-таки он, страх, был настоящим. Хотелось, страстно хотелось схватки вплотную, чтоб грудь, всего его просквозило жаром перегрузки мускулов и ледяного замирания сердца, когда смерть — вот она, а не берет, пасует! Довести себя до разгула, неистовства сил, заложенных от первого предка, до ярости неимоверной!

Не останавливаться, никакой передышки, раз пошло. Они с Давлетшиным выскочили к пятачку площади, на противоположной стороне которой мелькали спины последних немцев, скрывавшихся во дворах, юркавших за развалины. Акрам дал очередь и увидел своих: они напирали с фланга, отсекая отход группе немцев.