За чертой времени

Еще не веря своим ушам, Вилов пошел искать Денщикова, живого или мертвого. Сперва он в центре площади остановился возле нашей 76-миллиметровой пушки, раздавленной танком. Она была сплющена, станины разодраны, и ствол прижат к земле. Видимо, на нее напал «тигр»; с ходу перевернул, протащил впереди гусениц и лишь потом подмял под себя. Три артиллериста лежали в немыслимых позах. «Не сдались». Один сжимал в руке некинутую гранату, и Вилов, отстранив Давлетшина, Петухова и Андрея, разглядел: чека у гранаты выдернута, стоит тронуть мертвого, и — ахнет. Прикинул в уме, решил: расстрелять ее. Отошел за машину, дал очередь — взорвалась. «Прости, браток», — мысленно сказал он мертвому артиллеристу. Тому оторвало руку по самый локоть, осколки изрешетили грудь, лицо, но крови не было — уже вытекла, Голова, потеряв равновесие, качнулась, упала на камни, словно мертвый кивнул: дескать, живите, ребята.

Перед палисадами трех домов они увидели сожженную санитарную машину, повозки с набросанным как попало имуществом — здесь был вырезан наш санбат и все раненые. Стояло перед глазами: молодая девушка, голова свесилась с телеги, и ветер перебирал пряди волос.

Крик из-за угла:

— Ребята, сюда! Все — сюда!

То оказался человек в нижнем белье. Стоя над трупом немецкого офицера, он выкрикивал:

Идут за днями дни бессменной чередой,

И узкою стезей к могиле всяк спешит…

— Это он гнался за мной. Данилку убил, а меня…

Куда? Не расходиться! Вы поняли, вы поняли? Я это понял там — на чердаке, в соломе, где шуршат мыши. Все тихо, тихо. И на рассвете зарождается жизнь. И с первой секунды устремляется к своей смерти.

Этот офицер ли, солдат ли, сошедший с ума, кожа да кости, сейчас стоял перед глазами. Отложив МГ, Вилов собрался прилечь на нары, но за плащ-палаткой, служившей дверью, послышались шаги, и в землянку вошла… Надежда Тихоновна. Сзади стояли Петруха с Андреем

— Здравствуйте, младший лейтенант Вилов, — сказала она. — Живы все, мои милые. Сердце надселось.

— Садитесь вот сюда. — Вилов пододвинул ей чурбак — А я пришла с доброй вестью, Матвей Иваныч.

— Вас наградили, Красная Звезда.

— Рядовой Сидоров, как себя ведешь? Стыдно, Андрей. — Ма-ама.

— Не буду больше. Как договорились: при посторонних — рядовой Сидоров. Но ведь Матвей Иваныч не чужой.

— Когда? Как вы узнали? — Щеки Вилова зардели.

— Читала приказ. Полковник Сорокаустов просил поздравить от своего имени. И шлет привет.

— А Лосева, Давлетшина, Маслия?

— Минуточку. — Надежда Тихоновна достала из полевой сумки листок, прочитала:

— Лосев — медаль «За боевые заслуги», Маслий, Давлетшин — «За отвагу».

— Все на виду, — сказал Вилов. — Людей мало. В моей роте, Надежда Тихоновна, семьдесят человек. В батальоне две роты. Спасибо пушкарям — пристрелялись, а то бы они нас смяли. Минометы ихние свирепствуют. Вы надолго?

— На два дня, — ответила Надежда Тихоновна. Она знала о приказе: завтра дивизия переходит в наступление, но промолчала — через час офицеры узнают о нем от командира батальона Ралько.

— Мы их тут потеснили. Наши окопы были там, на косогоре. Потом мы отошли сюда, на гребень. Но они не заняли наши траншеи — близко больно, опасаются.

Он с облегчением вздохнул, когда вошли Маслий, Давлетшин и сзади Лосев.

— Здравия желаю! — гаркнул Маслий…

Тесно в землянке, душно.

— За комбата! За медали? — тихо сказал Вилов.

— За Звезду, — добавил Давлетшин.

Впервые за свою жизнь Вилов выпил наркомовские сто граммов — пять столовых ложек. Задохнулся, закашлялся. Лосев пригубил, отдал остатки Маслию — тот набрал больше половины оловянной кружки: норму Андрея, которому мать не позволила, да еще при дележке плеснул себе «на глазок».

— Ты, ротный, всыпь этому Гриценке. Что делает, а? — ночью в траншею бросил мешок с сухим пайком и в тыл. — пожаловался Маслий.

— Яцук это был. Сам видел, как пятки сверкали, — ответил Петухов. — Вилов, то есть товарищ младший лейтенант, дай мне его на выучку…

Лосев сиял. Живой, медали нет — не беда: потом получит, зато можно попросить Матвейку написать домой — награжден, елки-палки! Вообще эти дни прошли неплохо. Довел пленного «хрица». Комбат («Царство ему небесное») пожалел — откомандировал на сутки в хозвзвод. Душу выправил. Догнал своих. Живой остался. Чего еще, какого рожна?.. Пушки в тыл подвозят. «Катюши» (сам видел) притаились в лесу, заваленные ветками. Налаживается война-то… Кашель только, язви его, колотит, все горло ободрал. А так — норма, даже выше среднего.

— Будь я рядом, комбата не убили бы… Не перебивай, — горячился Маслий. — А что?

— Э, Масло! Себя больно любишь. Хвалишь себя. Злой ты, вредный.

— Нет, друг Акрам, я добрый. Был. Спроси старика Лосева.

— Зачем — спроси. Сам знаю — давай второй номер. Лось не может. Ты же добрый. А, попался…