За чертой времени

В тесном вагоне, который катил навстречу неизвестности, Матвей Вилов — одна человеческая песчинка, — как и все, был обременен своими мыслями и заботами. Он уже больше года находился в тисках военных законов, суровых и беспощадных. Ему, словно старику, было ясно самое главное, самое важное в его жизни — привезти матери орден. С войны — настоящий, из дальних далей, с чужой, закордонной земли. Он, конечно, читал, что война без смертей не бывает. Только он, Матвей, тут ни при чем, потому что ему скоро, в августе вот этого 1944 года, будет девятнадцать, в такие годы он уже младший лейтенант, и у него есть мать, четыре сестренки лесенкой до десяти лет, младший брат — хозяин дома в свои четырнадцать, и он, Матвей, не может допустить, чтобы они остались без него: хватит им лиха и так, без отца, который умер при шестерых детях. Смерть для него, Матвея, — это дико, несправедливо, невозможно и глупо: в самом начале жизни, какую он задумал, это противоестественно.

И в эту ночь, перед Бендерами, Матвей спал урывками. Ему приснилась женщина. Она словно поднялась из-за увалов на востоке и закрыла собой полнеба. Обвитые сетью набрякших от работы жил, руки женщины были обращены вперед: так преподносят хлеб-соль или призывают к защите. Он проснулся. Где он ее видел? Да! На станции Зима, когда бежал за кипятком и оглянулся. Пожилая женщина, нахмурив брови, смотрела на него с трехметрового плаката «Родина-мать зовет!». У ее ног было множество обгорелых печных труб, целые ряды, и штыки, штыки нескончаемых колонн ополченцев. Матвей вспомнил ее лицо и узнал глаза матери, лоб, седеющие пряди темно-русых волос, выбившихся из-под шали, плотно сжатые губы, родинку возле уха. Взгляд матери был направлен прямо в душу — сухой, горячий взгляд…

— Смотри! — Кто-то дотронулся до его плеча.

Состав замер в поле.

…Клинки прожекторов. Они пронизывают редкие тучки, скрещиваются, образуя огненные ножницы, их лучи, как огромные светящиеся стрелки, мечутся вперехлест. По ту сторону облаков и ниже их кучно вспыхивают и гаснут ослепительные искры — разрывы зениток. То вплотную к прожекторным лучам, то пересекая их, тянутся вверх пунктиры трассирующих пуль. Нет-нет да и распорет небо снаряд-указатель. А на земле короткие, но частые зарницы залпов батареи, расположенных вокруг городка точно по кромке огромной тарелки.

В огрызающиеся раскаты зенитных батарей вплетаются колотушки крупнокалиберных пулеметов. Время от времени этот спешный перебор заглушают тяжелые удары, содрогающие землю, и ноющий, переливчатый гул невидимых бомбардировщиков. Вздохи-разрывы идут глухо, пачками, с выплеском пламени на железнодорожной станции. Похоже, под нудный комариный гул, усиленный до звона, кто-то со страшной силой ударяет чудовищным молотом по гигантскому котлу, перевернутому вверх дном.

В глазах Матвея было одно — удивление. Удивление огненным фейерверком, искрометной игрой света и темени, грохотанием. От грозной красоты у него замирало сердце, и он ощутил, как в него входит сквозной холодок неминучей опасности, еще не понятой до конца, но такой обжигающе-притягательной, и заполняет его каждую клетку.

Заоблачный гул стал слабеть, и в это время над станцией, недалеко от которой притаился эшелон с младшими лейтенантами, зажглись осветительные ракеты, подвешенные на парашютах. Сразу же по железнодорожному узлу забухал молот, сопровождаемый подскоками молоточка по наковальне и завыванием срывающихся с неба бомб.

— Говорят, каждую ночь громит станцию, раскидывает рельсы, а к утру все в аккурат работает. — Это Матвей услышал, когда уж лежал со всеми вместе на траве.

— Фронт-то рядом.

— Узнал, что мы подъехали, — вот и мечет икру с перепугу, — сказал Матвей, имея в виду немца.

— Не тебя ли напугался? — спросил Ким Иконычев.

— Я не в бабки играть приехал.

Ким Иконычев был однокашником Матвея, вместе кончили восьмилетку в Чаруе, в армию были призваны в один день, и в казарме пулеметно-минометной роты курсантов их постели были рядом на ярусе нар, около круглой вертикальной печки, обитой жестью. И их винтовки в пирамиде стояли рядом. В вагоне друзья подолгу вспоминали дом, шаньги с молотой черемухой и бояркой, что пекли их матери. А когда эшелон приблизился к фронту, и в воздухе запахло порохом, Ким сказал Матвею:

— Давай, паря, проситься в одну роту? А в бою глядеть в оба: попаду в переплет — выручай, а я тебя. Идет?

— Идет! — согласился Матвей. И, благодарный Киму за верность, похлопал друга по мосластому плечу, заглянул в словно выцветшие бледно-синие глаза и повторил: — Идет!

Ким был русый, невысок, тонок в талии по-осиному, жилист, с маленькой головой, мелкими чертами лица, на нем сердито выделялся куличий нос, который он частенько придирчиво рассматривал в круглое девичье зеркальце, щупал и словно поправлял.

Наблюдая ночной налет на железнодорожную станцию Бендеры, оба, видимо, поняли всю значимость уговора держаться вместе и повеселели.

Им везло. Обоих направили в 41-ю ударную армию. И попали они — счастливый случай! — в одну роту.