За чертой времени

Пылинка, песчинка… Однако без Лосева, который при прорыве немецких позиций, когда батальон вышел на их артиллерийские батареи, одним выстрелом убил наводчика орудия, хлеставшего осколочными снарядами по нашим цепям почти в упор, — без Лосева, без этой песчинки, были бы похоронены многие наши солдаты, батальон залег бы на какое-то время на открытом месте, и эта полоска бессарабской земли длиною в двести метров не была бы освобождена 20 августа, не смогли бы продвинуться соседние батальоны… Или при прорыве, когда он, Матвей, с Маслием и двумя штрафниками захватили дзот, из которого крупнокалиберный пулемет бил во фланг нашим густым цепям, — что он, Вилов, тоже был пылинкой? Не будь Лосева, не будь его, Вилова, этих двух пылинок-песчинок, как бы обернулось дело, а? Конечно бы, смяли, уничтожили, но была бы задержка. Вся соль в задержке. Тут, там, везде задержки, куча задержек — и где бы сегодня топтались наши войска? Где бы были? Песчинки прогрызают брешь, а в нее, расширяя и круша, вламывается железный поток. Видимо, каждой пылинке отмерена своя доля войны, выделена своя работа на фронте, и, когда каждый исполнит ее, — войне конец. А что ты пылинка — это правда. Но не верится в свою незначительность. Как это так: ты — и вдруг малость? Ты — главный человек войны. Все зависит от тебя. И от таких, как ты.

Но кто распределяет те доли? Ведь известно: нагрузка войны раскладывается не поровну. Не от того ли так долго возимся с Гитлером — не все совершают, что положено. Одни по неспособности, другие по незнанию или тупости. Третьи не с полной выкладкой. Есть и такие, которым удается пережидать войну. Не будь пучка причин, немец не дошел бы до хребтов Кавказа, до Сталинграда, до Москвы, не окружил бы Ленинград. Теперь же приходится вышибать его из каждой деревни, с каждой высотки, брать каменные города… Кровь льется рекой. И, как правило, первыми гибнут лучшие, те, кто берет на себя две, три военные доли. Ну, а победу поделим поровну, какие там счеты, не до них, жалко, что ли: бери, браток, без веса даю, на глазок.

Беспричинное, казалось бы, беспокойство овладевает Матвеем. Нет, он не сомневается в самом себе: отмеренное ему на фронте он выполнит от всей души и не учитывая — мое-твое. Исподволь угнетало: из этого госпиталя не попадешь в свою часть. Кто ранен не первый раз, говорят, будто выписывают не в свой полк, а «куда надо». А что, разве в полку, где ты воевал, полный комплект, и ты не требуешься, лишний, тебя не надо? Да любой взводный оборвет все крючки на шинели солдата, который служил с ним, ранен на глазах, чтобы переманить такого к себе. Да и в своей части не надо привыкать, не надо приживаться, кого 170 следует, всех знаешь, — словом, ты «дома» и сразу вступаешь в дело. В незнакомой части ты один, и достанет ли времени хотя бы мельком осмотреться, чтобы не ошибиться в бою.

Сам военный бог послал ему Петруху. Правильный мужик, с ним можно дела делать. Прав он: пока не оформили куда-нибудь, надо уносить отсюда ноги. В случае, если задержит патруль, поможет записка комбата Денщикова. Лишь бы до капитана добраться, а уж он не даст в обиду. Мы же не какие-нибудь дезертиры, мы пробираемся на фронт — не в Ташкент. Когда же выпишут? Через месяц, через два? По ранам медкомиссию он пройдет, пожалуй (все-таки быстро заживают). А вот удастся ли скрыть контузию. Хотя… поди разберись в чужой голове, даже если ты и доктор. Только не брякнуться бы на пол при членах комиссии, если перед глазами все кругом пойдет-завертится. А рухнуть ничего не стоит: раны дышат так зыбко, так расталкивают боль по всему телу, что кружится голова, и пол становится волнистым, с рытвинами и гребнями, вырывается из-под ног. Даже когда терпимо, и то сдается — кругом одни острые углы, ходячие раненые передвигаются бесшабашно, опасно для тебя, нарочито резко и вот-вот заденут жаропышущие нарывы на плече и шее, шершаво ткнут в безволосый нежный рубец под ухом. Вот и стоишь на страже круглые сутки, даже во сне, оберегая оголенные нервные клубки, коросты: куда ни шагни, везде все торчит, выпирает и движется, чтобы шибануть тебя по твоим живым ранам, задеть их занозливой кромкой, высечь искры из твоих глаз, а еще пуще — чтобы глаза полезли на лоб, чтобы ты извивался, скорчившись. Вот и носишь впереди себя эти огромные болячки, сам осторожный, напрягшийся изнутри, бдительный, словно тугой узел из нервов и злости на всех и вся. А ходить-pазминаться надо. Страшно, а тянет, как магнитом. Да и нужда подгоняет.

Ну, Петруха, рискнем?! Другого выхода нет. Иначе останешься ты, младший лейтенант Вилов, на задворках войны, наравне с тыловыми трусами и ловкачами-присосками. И ничем не докажешь — не твоя вина. Никакие слова не помогут — нужны медали, ордена. Война идет на убыль и может оборваться раньше, чем тебя выпишут из госпиталя: наши войска везде рвутся на запад. Завтра же при обходе попросить Евгению Мироновну, чтобы назначила на комиссию и выписала. Однако как разыщешь свой батальон? И жив ли капитан Денщиков?