За чертой времени

— Ч-чего примолк? Ага, вот то-то и оно! Чуешь, какая у меня баба, жена то есть. Ни капельки не врет. Как на духу. Да и верно: такого не любить — грех. Я на все руки — это всякий знает в совхозе. И потом, грамотный: как ни крути — семилетка. Бывало, вот такую книгу, целый кирпич, за сутки ч-чик — и нету. «Цусиму» прочитал за две ночи. Все в голове застревает, как в неводе. У меня загребущая башка. А математику, то есть задачки, лузгал, как семечки подсолнуха. Потому и главстаршиной был на катере. Морфлот, брат, не халам-балам. Там на «ура» не возьмешь. Шарабан должен раб-ботать. Слушай, кореш, давай порассуждаем? О чем бы это — щипательном, из жизни? О любви, а?

— Хм. Мы же не девки, — пробурчал Вилов.

— Эх ты, глухомань таежная. Сладко это, понимаешь. Ха-ха. Уразумеешь, когда женишься. Или тебя тятенька поведет за руку — жениться? Как бычка на веревочке! Ха-ха… Поймешь. С непривычки первые годы стеснительно будет, но потом как по маслу пойдет. Ха-ха. Чудак холостой. Ну, давай! Согласен? Или про побег? Не горюй, все одно удерем. А?

— Нет. Голова. Хоть обручи надевай.

— Таблетки проси. Обязаны дать!

— Глотаю. Не помогает.

— С колен сбили, вот и болит. Я тоже: как заволнуюсь, сразу заикаться пошел. Да мне самому хреново, то ись тошно — отчего? Грусть заедает. Как у того чувашина, в нашей палате лежит. Ребята хихикают над ним, подковыривают. И сочинили байку. Доктор спрашивает: отчего пасмурный? Крусть, говорит. Не тот крусть, который в лесу растет, а тот крусть, который тоска. Не та тоска, который кроб колотят, а та тоска, который крусть. Ха-ха. Так и у меня, черт бы ее побрал, эту грусть. Дусек это разбередила. Ни хрена, младший лейтенант: Сталин верно сказал — будет и на нашей улице праздник.

— Будет, Петруха.

— Во-во. Так-то оно веселее. Пока, младшой, до вечера. Вздремну пойду. Ты тоже накапливай сон, — Петруха заковылял к себе в палату.

Мягкой, певучей нотой звучало в голове Матвея письмо Дуни-тонкопряхи к своему золотому Петушку. Но ни ее завидная преданность солдату-заике, который никакой не Суворов, не Пушкин, никакой не граф; ни тоска-кручина, что ее гложет как подколодная змея; ни Дусина упрятанная меж слов решительность, надежность и ожидание; ни ее шаткая вера в счастье встречи — не это, поразив Вилова, болью осело в его груди. Всколыхнуты Дусиным письмом его собственные накопленные ожидания вот такой же первой девичьей любви, которая непременно придет к нему. Сама. И скоро. Он даже знает когда. Сразу после воины. В первые же месяцы, как он вернется в Россию.

Перебирая эти хрупкие летучие мечтания, Матвей, утомленный разговором с Петрухой, взволнованный его Дусей, мучимый разболевшейся головой, разбито лежал на своей койке, наглухо закрывшись байковым покрывалом. В тесной тихой мгле зримо представил свою будущую невесту — ту, которую никогда не встречал, не глядел ей в глаза, не вымолвил ей ни словечка, не знает ее по имени. Но существует на свете. Потому что уже создана в его воображении, и оно нарисовало невесту во всех подробностях — как живую. Ему оставалось лишь подправить образ, убрать лишнее, мешающее прояснению, добавить важное, духовно-существенное и постоянное. Постепенно видение перешло в сон.

Вот она идет, невеста. Идет босиком по утренней дымчатой траве, и мокрые лепестки белых цветов льнут, клонятся к ее ногам. Тонкая, стройная рябинка, вся в синем на зеленой разливной волне некошеного августовского луга, она тревожится из-за своей беззащитности. В настежь открытых вопрошающих глазах — упрек ему, Матвею, в то же время во взгляде — ожидание неизбежного решения судьбы и не робость — боязнь перед ней. Нет, она не чернявая, как та румынка, которая сошла по лестнице с чердака, и красоте которой дивились солдаты в сумасшедшую ночь погони за отступающими немецкими колоннами, — она блондинка с русым лицом, с толстой, в его руку, косой до пояса, с завитками мелких волос на висках. Щеки — яблоки наливные, на краешке румянца не родинка — спелая ягода черемухи. Девушка эта — Славянка, и никто другая. Однажды ему уже снилась Славянка, то было в июне в эшелоне, когда состав продвигался к фронту, и была теплая курская ночь с соловьями. Та стояла на юру с коромыслом через плечо, тоже босоногая, простоволосая. Она поставила деревянные бадейки наземь и из-под козырька ладони всматривалась в лесной горизонт: не вьется ли пыль из-под копыт скакуна, не едет ли ее нареченный. По сну помнит Матвей, что лет так несколько сот тому назад стояла та Славянка на обрыве. Ничто здесь не переменилось.