За чертой времени

Возле солдатской палаты его ждали. Ждал Петр Петухов, заика, бывший морской главстаршина. Вчера Вилов бродил по госпиталю — искал однополчан.

— Двести сорок седьмой полк, третий батальон! Двести серок седьмой полк, третий батальон! — объявлял он, заглядывая в палаты.

В седьмой палате, возле окна, в середине длинного ряда коек на кровати кто-то сначала заворочался под серым байковым покрывалом, потом открылся. Встал костлявый жилистый солдат. Высокий, с широкой волосатой грудью, он махнул рукой, разрисованной наколками с жирной надписью: «Не забуду мать родную» — живого места нет, и мотнул лобастой головой с прижатыми к черепу маленькими, как сибирские пельмени, ушами. Глаза недоверчивые, вопросительные.

— Н-ну, и-я.

— Нашел, — улыбнулся Вилов.

Заика оказался из второй роты денщиковского батальона и был ранен в ягодицу еще при прорыве, то есть 20 августа.

В просторном солнечном коридоре, где они проговорили до самого обеда, Петухов поведал Вилову;

— П-пустяки. В-видишь, без костыля могу. — Он прошелся строевым шагом, размахивая руками, как на параде, однако ступал на раненую ногу нетвердо, припадал. — Глянь. — Приспустил штаны. Действительно, рана не ахти, с вершок, уже зарубцевалась, но розовая пленка новой кожи еще тонкая. — Холера, стреляет вниз, если круто двинешь ногой. Д-да вот как забудешься, аж в шее отдается.

Матвей неподатливо сходился с людьми, особенно с офицерами-фронтовиками, которые были старше его по званию, а в своей палате он был единственным младшим лейтенантом. Считая всех остальных выше, значимее, чем он, забайкальский чалдон, и по уму, и по военным заслугам, он больше слушал, впитывал и молчал: уж кому-кому, а ему-то нечего рассказывать таким бывалым фронтовым волкам. Не станешь же припоминать, как стрелял из рогатки по воробьям, как под предлогом уроков похаживал на квартиру к преподавательнице русского языка и литературы Людмиле Ивановне, в которую безответно влюбился. «Как она там?» Пожалуй, можно бы поразить палату охотой на сохатого. Он хорошо помнил, как они с отцом всю ночь кормили комаров и мошку на солонце, лось пришел на заре, — да кто поверит? С солдатами, с теми проще. Те — «братаны», чего не загнешь, все сойдет. Да и то с первым встречным-поперечным не станешь откровенничать. Однако с Петрухой Петуховым вышло на удивление быстро и гладко. Там же, в коридоре, оба сразу перешли на «ты». Бывший механик совхоза «Красный партизан», бывший главстаршина, списанный на берег по причине контузии и ранения в плечо и левую руку еще в 1942 году, оказавшейся в пехоте, причем даже не в морской, Петруха уцепился за Вилова, как за якорь, что был выколот у него на тыльной стороне правой ладони.

— А у меня дело дрянь, — преувеличил Вилов. — Вот говорю, и боль зашевелилась. Вроде как гнездо какое-то, боль ворочается в нем, язви ее…

— Т-ты проси мазь Вишневского. Как рукой снимет, — наставлял Петруха. — Требуй, и все. Обязаны дать.

По пристальному, зрачки в зрачки, тяжелому взгляду, который Петруха нет-нет да останавливал на нем, Матвей догадывался, что главстаршина чего-то от него ждет, чего-то хочет отколупнуть. И не ошибался. Дотошный Петруха во всем пытался докопаться до дна, заглянуть в тот потайной уголок чужой души, в те потемки, где сокрыто от посторонних глаз и ушей то, что называется сутью, ценой человека. Естественно, по военной мерке. После мази Вишневского он прокурорским тоном спросил:

— Д-давно воюешь?

— Как тебе сказать… да с 20 августа, как пошли на прорыв.

— А на п-передовой?

— Месяца полтора.

— Ну, а тыловой крысой не был? Или мышью? Честно.

— Был. Полгода в пулеметно-минометном училище.

— Училище не с-считается. Вояка должен соз-зреть. К-как огурец. Охота пересидеть в тепле?

— Кого пересидеть? — не понял Вилов.

— В-войну, чего же еще!

— Почто ее пересиживать-то?

— Эх ты! В-вот это мне нравится. Разве не знаешь, где ее, в-войну-то, пересиживают? Н-ну, в финчасти, продчасти, химслужбе, н-на складе… М-мертвых оттаскивать, живых подтаскивать. В похоронной команде. Списки убитых составлять. Бумажками шуршать. За пустой железный ящик отвечать… Д-да мало ли где. Тут я одного рас-скопал, корчевать буду.

— Ты меня, паря, за кого принимаешь? — рассердился Матвей.

— Н-ну, пошутил. Ничего, младшой, переживешь Не лезь в пузырь.

— А ты сразу в штыки. Ишь ты! Скажи лучше: не знаешь, как отсюда удирают?

— Петухов все знает. Не первый год замужем. Сам такой. Во-во, и дотолковались. А т-тебе куда драпать-то? В Ташкент, город хлебный? Или: «Укрой, тайга, меня глухая — Вилов хочет отдохнуть…» Н-ну, пошутил я, кирюха.

— Ты брось эти подковырки! Я тоже пошутил.

— На сто процентов. В шутку сказано, да всерьез задумано. Л-ладно, ладно, остудись. Шуток не понимаешь. — Петрухины глаза вспыхнули озорными огоньками.

Матвею все больше нравился этот взрывной главстаршина. «Такому можно открыться». И Вилов приступил к делу.

— Там говорят, — Матвей кивнул в сторону офицерской палаты, — в свою часть не попадешь. После госпиталя. А?

— А т-ты не знал? Если уш-шами будешь хлопать, ни за что не поп-падешь.