За чертой времени

— Тихо, товарищи, прошу, — спокойно, по-домашнему сказала Евгения Мироновна в ответ на чей-то одинокий стон. — Ну, отдыхай. Облокотись. Вот та-ак. Все, все. Ничего, успокойся, не волнуйся. Отдыхай. Уже хорошо. Будет лучше, и скоро будет. Соня! — обратилась Евгения Мироновна к сестре, все это время молча стоявшей у изголовья Вилова. — Дайте пятьдесят граммов кагора, а через четверть часа покормите бульоном. — И опять Вилову: — Приляг. Вот так. Помолчи, у нас еще будет время поговорить? Все будет хорошо, раз ты попал к нам. Я тебе обещаю. — Она взяла у сестры Сони листки — «историю болезни» Вилова, прочитала нужную строчку. — Матвей! Ты свое сделал. Мы свое тоже сделаем. Облокотись.

Впервые в жизни своей невеликой Матвей так близко видел чудо-доктора. Однако внимание чернявой Евгении Мироновны утомило его непривычную к такому переполнению душу и ослабленное, размякшее тело. И все же непонятна была ее, казалось, повышенная уважительность к нему, простому парню из тайги. Ведь он не генерал, чтобы к нему так… Мать, которую Матвей любил незабвенно и тайно, особенно с тех дней, когда, окончив пулеметно-минометное училище, погрузился со своим вещмешком в «телячий» вагон улан-удэнского поезда, — мать и та при прощании не смела даже провести ладонью по его густым цыганским волосам. Сердце, конечно, заколотилось, как только женщины запричитали, и, как ему показалось, мать жалобнее всех. Тем более надо было скорее трогаться в путь. Фронт отдалил мать, отчего образ ее стал еще больнее проясняться и отпечатываться в его душе: мать, словно наяву, являлась перед внутренним взором, да и стояла такой, какой запомнил ее при разлуке, — ссутулившейся, с искаженным плачем лицом, сразу постаревшей, с трясущимися руками в латаных варежках. И было жаль минувшего. И себя жаль, сиротливо одинокого, оторванного от дома. Как перекати-поле… Хотелось очень, чтобы то прощание с матерью повторилось на теперешнем его витке, и все было бы по-другому. Он бы при всем народе обнял ее, поцеловал и притулил бы свою голову на ее груди.

Вот и попробуй распознать-разгадать самого себя! Где-то за тысячи верст от Чаруя, в котором стоит его дом под крышей из дранья, в каком-то госпитале, с летучим адресом полевая почта 3941, тебя растопила, усмирила-приподняла совсем чужая тебе женщина. Без намерения, без старания — одним присутствием, простыми словами, обычными, но искренними, сказанными от добра. Нет, мать не смогла бы достать до сердца, вернее, он тогда не пропустил бы ее слова так глубоко в душу, потому что не понимал многого, короче, был мал, не умел понять своих переживаний. Нет, мать — к ней у него особенное чувство, она — печаль его и боль. А доктор Евгения Мироновна — совсем другое. Что ни говори, а врачеватели — всерьез колдуны, к тому же если они еще и женщины.

Долго, часа два, недвижно и немо полулежал Вилов, сощурив глаз, боясь шелохнуться: в голове шумела грозовая вода, лившаяся с крыши в кадушку. Такое он стерпит, вынесет. Потому что самое главное в порядке — жив, кругом свои, наши. Постепенно боли убавились, и Матвей забылся в короткой полудреме. Тут-то и уловил его обостренный, сторожевой слух робкий мотив песни: про лейтенанта, которого зазывали в цветочный магазинчик:

3ай-ди-те на-а цветы взглянуть —

Всего одна мину-у-та.

Приколет розу вам на грудь

Цветочница Анюта…

Тихо пел песню певец, даже тайно — лишь для двоих: для той, которую… и для себя. Покосившись в сторону, откуда раздавалась песня, Вилов увидел гармониста-певца. Склонив русую голову набок, прижавшись щекой к трофейному аккордеону с перламутровой отделкой, тот закрыл глаза и повторил со вздохом:

Приколет розу вам на грудь

Цветочница А-а-нюта…

Словно для него и про него, Матвея, спел этот добряк незнакомец, хотя слова были и не совсем подходящие. Зато задушевный тон исполнителя, откровенные, видимые его переживания, грустные и светлые, — все совпадало с настроем души Вилова. Не важно в конце концов, что Матвей никому никогда не покупал и не собирался покупать цветы, да и не верил, что есть лейтенанты, которые тратят деньги на цветы, прикалывают их к кителю и выпячивают грудь колесом, чтобы их видели все прохожие. Деньги отсылают матерям, а те на них приобретают картофельные лепешки на базаре, в лучшем случае — буханку-другую хлеба, или чинят старые катанки, или выплачивают заем. Да военный человек и не будет заниматься букетиками. Ну, допустим, и объявится один ненормальный, так тут же и попадет с поличным. Столкнется ненароком, к примеру, с начальником пулеметно-минометного училища, в котором служил Матвей, полковником Ганцевым. Да что полковник, даже патрульный капитан, если увидит, такие цветочки покажет, что на «губе» только и опомнишься. Ягодки будут, а не цветочки. А так сама по себе песенка ничего, сердечная. Затрагивает. Но об этом молчок, держи при себе, младший лейтенант Вилов.