За чертой времени

А когда пришел в себя, увидел ее — доктора из сказки, но по-настоящему живую. В великий тот день, в знаменательный тот час, в счастливую ту минуту к нему явилась не сестра милосердия, не фельдшер — мужик с волосатыми жилистыми руками-граблями, а она, та самая, под условным названием врач-ординатор, плосколицая, среднего роста, чернявая улыбчивая сибирячка Евгения Мироновна, — та самая, кого он ждал, казалось, годы. Все было складно в те мгновения. И голове с телом легче, и солнце вовсю давило на окна, и тишина кругом, не окопная — миротворная.

— Ну вот. Я же говорила: неглубокая воздушная контузия. А раны, мы их зашьем, заделаем, заживим. Кожа будет как новая, с блеском даже. Зовут меня Евгенией Мироновной.

Нет, он счастливый человек. Мир создан для него. Впереди — жизнь, целая бесконечная жизнь. Такая судьба выпадает лишь избранным натурам один раз в сто лет.

Каждое слово, каждый звук в мелодично-серебряном голосе Евгении Мироновны отдавались в душе Вилова ликующим колокольным звоном, и он, чтобы не пропустить ни единого оттенка, не мигая, смотрел на доктора и слушал ее, даже когда она выговорилась и ждала, как он воспримет ее лечебные слова. Да ему и не нужно никаких лекарств, лишь бы она вот так сидела на краешке его кровати и говорила бы, говорила не торопясь, тихо — неважно что. Он глубоко верил каждому ее слову, не вникая в смысл, каждому ее жесту, когда она поправляла прядь черных волос, выбивающуюся из-под белой косынки, с замиранием сердца чувствовал, как его существо пронизывают излучаемые этой уже немолодой женщиной хрупкое целебное добро и… радость воскрешения, что ли. Он не мог бы выразить в словах, что именно, не смог бы назвать это свое состояние, хотя бы приблизительно определить его рамки. Да и зачем? Одного хотел страстно — дать ей понять, что она значит для него в эти вот минуты, и попросить, чтобы побыла, задержалась подольше. И еще бы самодовольно узнать у нее самой — за что такая награда достается именно ему, какому-то никому не известному Ивану-взводному, какому-то младшему лейтенанту, каких на фронте несчитанные тысячи. И услышать в ответ: он не такой, как все, он особенный, и она будет бороться за его единственную жизнь денно и нощно. Однако ни сказать, ни взглядом благодарить Евгению Мироновну — ничего Вилов не мог. Единственный зрячий глаз — левый, уставленный на Евгению Мироновну, как бурав, темный, подернутый туманной пеленой, с голубоватым яблоком в красных прожилках, — разве выкажет, что творится в душе дважды раненного, контуженного младшего лейтенанта, три дня назад доставленного в передвижной госпиталь в полном бессознании прямо с поля боя. Младшего лейтенанта, который вот только теперь понял: жив остался по воле редкостного случая и от сознания этого переполнен не испытанными прежде чувствами благодарности всем, кто причастен к его спасению. Впрочем, иначе и не могло быть. Он и раньше искренне верил в силу солдатского братства, и эта вера сейчас в нем еще более укрепилась.

А уж доктора, фельдшера… Они представлялись Вилову особыми людьми, высокого склада, загадочными и всемогущими. Попасть под опеку бледнолицых врачей прямо с поля боя, как с раскаленной сковороды, — везение, которое выпадает не каждому раненому, считал Вилов. И правильно считал, потому что знал: пока санитары найдут, пока доволокут до санроты, пока «эвакуируют», — если ничто и никто не помешает, что бывает не всегда, — часы, а то и сутки минут. А если оказался под наблюдением докторов всерьез и надолго, — ты спасен. Тогда смерть не страшна, ее просто-напросто не будет. Они ее не допустят, тем более такой доктор, как Евгения Мироновна. Она словно окропляет живой водой, излучает исцеление, оно исходит от прикосновения ее холодненьких бледных пальцев, слушающих пульс на твоей полумертвой руке, от такой же прохладной ладони, прислоненной к твоему горячему лбу, от еле заметного колыхания воздуха, стронутого ее движениями. Весь подавшись навстречу своему спасению в хрустящем белом халате, Вилов, приподнятый на свое сиденье самой Евгенией Мироновной, так впился руками в железные края кровати, так разволновался, напрягся, заполненный жаром благодарности к ней, что голова пошла кругом. Палата с притихшими ранеными, лежащими и сидящими на койках в самых разных позах, накренившись, поплыла перед глазами, очертания предметов и людей размазались, и по мутному фону повисли перед взором, задрожали раскаленные спиральки и точки-светлячки, в голове зачихал, запыхтел поезд-товарняк. Пот выступил на не закрытом бинтом месте лба.

— Не надо, — прошептал он спекшимися губами.