За чертой времени

Проводив их взглядом, подполковник замедленно посмотрел на часы и, сделав пометку в блокноте: «12.06 ч. Дамбаев. Хутор», сказал Денщикову:

— Прекрасно, капитан. Лично отвечаете за хутор. Через час доложите, в тринадцать ноль шесть. А погибшую роту мы вам восполним… после завершения операции. И последнее. Я сейчас еду во второй батальон, и одной ротой он поддержит вашу атаку на хутор. Все! Выполняйте! — «Если бы я лично не отвечал за хутор перед комдивом, попрыгал бы ты у меня, себялюбец. Пуп земли. Мы тоже не лыком шиты. Вишь, вперил рысиные глаза свои: не по нутру — обличье, млад, штабист, дескать, канцелярская душа… Привыкнешь. Объездим».

— Через час не успею. Сперва надо отбить контратаку, товарищ подполковник. Сколько будут напирать, «они» не сообщили. Наседают!

— Прекрасно. Отобьете. Видите! — Брагин показал на частые разрывы снарядов возле хутора. — Дамбаев дает отсечный огонь. Не медлите. Выполняйте!

— Есть!.. Ленька!

— Я здесь, товарищ капитан! — Словно из-под земли вырос ординарец. — «Ганс» на парах.

— К Вилову! Тьфу? К Мышкину!

Почему-то Денщиков, правда мимолетно, подумал о Вилове, хотя младший лейтенант — сперва командир взвода, а потом роты (без приказа) — пробыл в его батальоне месяц в обороне и три дня в наступлении, ничем особенным не выделился, не отличился, если не считать случая а прорыве, когда со штрафниками захватил дзот, — тогда он был молодцом. Бывает же, человек не сделал тебе никакого зла, ни даже намека, а у тебя к нему неприязнь, и все. Другой тоже ничего для тебя, а ты к мему расположен, выдаешь вроде аванса — на, держи, ты отплатишь, за тобой не пропадет, держи! Что это за чувство, откуда оно является, Денщикову некогда было выяснятъ-разбирать. Захваченный боем, поглощенный тревогой за его исход, лихорадочно ища единственно выигрышный ход, комбат тут же отпустил эту мыслишку, и она сорвалась.

Стоял полдень конца августа 1944 года. Солнце жгло, палило. Бой у Прута вбирал в себя все усиливающееся ожесточение дерущихся войск.

В то самое время, когда его первый в жизни комбат Денщиков, недосягаемо высокий для него командир, перед которым Матвей Вилов благоговел и робел и которого побаивался за крутой, резкий нрав, когда Денщиков напрягал последние свои силы и волю, чтобы выиграть бой у Прута, — Вилов лежал недвижно, а где лежал — не ведал и в момент просветления в голове боялся даже приподнять набрякшие тяжестью веки. Выныривая из беспамятства, мучительно пытался из обрывков зрительных картин, внезапно наплывающих и так же срезанно выпадающих из сознания, восстановить то, что с ним произошло потом… Что было потом? После того, как он, уже с пробитым пулей плечом, получил еще и удар в голову, но нашел в себе силы встать на ноги, раскачать руки и, разжав пальцы, выпустить две гранаты вниз по косогору, встречь набегавшим немцам? Их было человек шесть, и никто почему-то не подсек его автоматной очередью, — наверное, потому что у него был вид беспомощного, обреченного солдата, решившего умереть стоя.

Что произошло потом и с ним, и на поле боя, и на высоте (отчетливо помнил, что стоял на возвышении) — как назойливо ни принуждал воспаленную память, не мог вспомнить даже в минуты, когда боль в висках и затылке глохла, и голова переставала раскалываться. Подступала мысль: неужели память отбило? Тогда почему же то, что было давным-давно и вроде бы насовсем забыто, ярко, в натуральных красках рисуется перед глазами вперемежку с чернотой, со светлячками-звездочками и раскаленными спиральками, которые надоедно маячат перед внутренним взором, а происшедшее недавно никак не удастся восстановить ни разумом, ни зрительной памятью хотя бы туманно. Давно — это черноусый цыганистый отец в фуражке с блестящим козырьком, из-под которой над левым виском курчавится вороненый чуб; таежная ночь на влажном паутинном рассвете, липкая мошка в ушах, на шее, за воротником; солонец, крупные тоскливые глаза смертельно раненного сохатого-двухлетка. Близкое — это завершение последнего боя на высоте Безымянной, короткий, в полчаса — не дольше, обрывок времени, затушеванный безвестней.

Может быть, чтобы всплыли хоть какие-то мелочи близкого, недавнего, надо забросить попытку вызвать его, как ненужное, а позже оно само собой проявится. Вроде бы задать голове, а уж она, если нормальная, разобравшись по порядку, сама вытолкнет на поверхность, что до зарезу требуется. Наверно, ей самой нужно время, чтобы все виденное и пережитое тобой рассортировать, разложить по ячейкам и только тогда выдавать.

Ждать? Неизвестность — где ты, что с тобой, откуда последует удар? — равносильна «кондрашке», параличу. Или у тебя выбили автомат, и ты связан или оглушен. Беззащитен со всех сторон. На голом месте. Любой немец, самый плюгавый, подходи — пинай. Волоки в плен. Подгоняй прикладом.