За чертой времени

Ты, если лежачий, в палате самый миленький. Потому что заслужил — пролил кровь, не здесь — там. Без крови, оказывается, не миленький. Без крови не заикайся, ты чужак среди миленьких. Как тот капитан в углу, у входа в палату, у которого полипы в носу, и он все время «хрюкает», этот начальник полевой сберегательной кассы, — тише мыши, ниже травы, потому как он упал с лошади и ушиб плечо. Над ним без утайки насмехаются, подтрунивают: со своей никому не нужной сберкассой без денег он первым срывается, если немец надавит на наши части танками С пехотой да пустит авиацию; плетется в обозах, когда войска пробиваются вперед; не матюгается на переправах, размахивая пистолетом, чтобы пропустили без очереди, — к комбату Денщикову бы его, в пехоту. Или вытягивать пушки из грязи. При «умном» поведении начальник сберкассы может и десять лет «вести войну». Целыми днями, закрывшись читанной-перечитанной газетой недельной давности, он шуршит ею как мышь в сухих вениках… После войны, если шальная бомба или случайный снаряд не прекратят его существования, финансист наверняка смешается с настоящими фронтовиками и тоже будет восседать в президиумах собраний в дни годовщины Великой Отечественной. Там он будет героем… в толпе. Здесь он — на виду. Сестра не обращается к нему: «Миленький…»

Так что сперва пролей кровь. Окопным людям достоверно известно: даже будучи на фронте, можно не пролить ни одной капли крови. Не для всех фронт есть фронт. Лишь окопный фронтовик знает действительную цену госпитального рая. Диковинный обед: капустные щи с говядиной, с картошкой и золотыми поджарками лука, овсяная каша со слезками подсолнечного масла во впадинках, с мясными волочащимися нитями-вкраплениями. М-м-м! Это тебе не каменный сухарь, не жестяная галета, запорошенные земляной пылью, табачными крошками, что зачастую грызешь, сидя в окопе, в перерывах между артналетами, а то и на ходу. Тут солдаты цари, тут госпиталь. Эх, если бы не мучила голова!

Сейчас она чуток утихла, просветлела немного, так что, пока вновь не начала сжиматься, можно кое о чем порассуждать. Или письмо матери сочинить? Уже месяц не отправлял треугольника. Слушает сводки Совинформбюро, а в них — сплошь наступление, на многих фронтах, и, наверное, плачет, так как знает: если наши пошли, то убитых много. Письмо, письмо… Да, письмо-то замполита Сидорова не отослал! Как же мог забыть о нем? Вот тебе раз!

Кастелянша не нашла одежды Вилова, сказала:

— Стало быть, брюки сожгли, гимнастерку тоже — одна рвань да кровь. Шинель — она числится. Документы — это все у интенданта, у кого же больше…

— Тэк-с, тэк-с, — Интендант порылся в стопке. — Вилов, Вилов. Есть такой. На.

В пакетике своих документов, аккуратно завернутых в обрывок газеты, рядом с письмом замполита батальона Сидорова, Матвей обнаружил замызганную бумажку. Что это? Развернул — записка: «Вилов, отлежишься, являйся в батальон». Размашистая торопливая роспись: «К-н Д». Неужели комбат тогда вернулся на Безымянную, как обещал? Гм…

В коридоре, пристроившись к подоконнику, Матвей перечитал письмо Николая Моисеевича Сидорова жене, дочери, сыновьям. Он его уже однажды читал, в блиндаже. Перечитал вновь, и вновь к горлу подступил ком. Уставился в окно, но ничего не видел: ни сентябрьского сада, отяжеленного плодами, ни затененной улочки, пи теплого солнца в вышине, — вглядывался в себя, прислушивался к частым толчкам сердца, к чему-то в груди, что вдруг начало давить, угнетать душу и все более усиливалось.

Перед глазами — еще живой Николай Моисеевич. Коптилка в тесном блиндаже. Земляная лежанка устлана свежепахучими кукурузными листьями. Говорящие глаза замполита, полные тоски по жизни, бессилия перед обреченностью. Слова из письма, которое Сидоров тогда передал Вилову, сейчас так явственно зашумели в ушах Матвея, будто замполит находился рядом: «…целую я вас, родные мои, все равно что живой, обнимаю через смерть не как привидение, а как целый и невредимый и родной вам папка… Тебя, Надежда. Тебя, Ванюша, Тебя, Валя, Тебя, Андрей — заместитель… Меня они убили 23 августа 1944 года».

Сдержанно вздохнул Вилов, горько подумал: письмо, вот это одно письмо осталось от замполита. Был человек — и нету, одно письмо да шинель с пулевыми дырками, отданная Вилову на память. Неужели вправду пули дважды в одно и то же место не попадают?

Свернув листок треугольником и надписав адрес, Матвей отправился в дежурку и сунул конвертик в большой рогожный мешок, под завязку набитый солдатскими сообщениями о том, что они, солдаты, пока живы-здоровы, чего и им, родным и близким, желают во первых строках… Бумажные треугольники с думами и мечтами об одном и том же — о конце войны. Письмо же Сидорова, подумал Вилов, во всем мешке единственное, которое от мертвого. Попав первый раз в госпиталь, Вилов не знал пока, что и здесь бывает, и часто, когда живые шепотом диктуют выздоравливающим последние свои письма со словами привета и прощания родне, близкой и дальней. Потом умирают. Остаются от них одни живые слова в письмах, и ничего более. Одни слова.