За что мы любим женщин (сборник)

У нас в классе была одна девочка, ее звали Петруца, чернявенькая и в самом потертом из класса фартуке. У ее родителей не было денег даже купить повязку с номером, нарисованном желтой краской, как у всех нас, и мама вышила ей номер желтыми нитками на лоскуте бумазеи. На единственном общем снимке, который нам сделали в четвертом классе и который стоил десять лей, потому что был цветной, хотя и вышел плохо и нас всех просто заставили его купить, Петруца сидит в среднем ряду на второй парте, рядом с Флешериу Даном, а я еле виден черным пятнышком в глубине класса. Петруца была очень веселая, быстрая, как воробышек, и ни в кого не влюблена, хотя у нас в классе был полный разгул, все были в кого-то влюблены, а кое-кто даже в нескольких, мы дошли до того, что стали играть в фанты на поцелуи, залезая с ногами на парту, и некоторые целовались не просто так, в воздух или в щечку… Мне нравилась Лили, но я был такой робкий, что стоило Лили только взглянуть на меня, я удирал прочь со всех ног. А когда начались эти дела с манту, я потерял и последний кураж… На каждой переменке я шел в уборную для мальчиков и запирался в кабинке, чтобы тайком проверить пятно на руке. Я не мог удержаться и не посмотреть, не спала ли краснота, хотя у выхода меня вечно поджидал какой-нибудь тип со словами: «Эй, Чахотка, таблетку принял?» В кабинке клозета стены были изрисованы дурацкими рисунками и такими же дурацкими стишками. Рисунки изображали девочек враскорячку, намалеванных безобразно и со стрелой между ног, а на конце стрелы было написано очень гадкое слово п…да. В стишках тоже было это слово, да и другие тоже. Один стишок был даже написан ручкой на двери каким-то мальчиком постарше, видно, отпетой шпаной, потому что был грязный донельзя.

Однажды, когда я вернулся в класс из уборной, вокруг одной парты толпилось много народа. За партой сидела Петруца с подружкой и устраивала ребятам «оракула»: задавала каждому вопросы по тетрадке. Есть ли та, в кого ты влюблен, в каком она классе, высокая или низкая, блондинка или брюнетка, хорошо ли учится и т. п., и на каждый ответ чертила в тетради линеечку. Потом разрезала страничку по три линеечки, и выходили цифры: 323, 132, 231 и т. д. По ним Петруца говорила, любит ли тебя та, о ком ты думаешь, или ты ей только нравишься, а также были и другие возможные ответы. Народ хохотал и веселился, но больше всего всем хотелось угадать, кто о ком думает, то есть кто в кого влюблен. Петруца как раз разобралась с последним желающим, а от переменки оставалось еще минут десять (переменка была двадцатиминутная, но учительница обычно появлялась не раньше, чем через полчаса), так что я подошел как раз вовремя. «Сделай Чахотке, — раздались крики. — Может, он тоже втюрился в какую-нибудь там свою чахоточную!» Я не смог улизнуть, меня подпихнули к двум девочкам за партой и ждали, чтобы Петруца начала свои вопросы. Она сначала не хотела, быстро закрыла тетрадку и засунула было ее в ранец. «Все, хватит, училка идет!» — «Да сделай же, сделай, ничего она не идет!» — закричала ее подружка и вырвала тетрадь у нее из рук, так что Петруце пришлось устроить «оракула» и мне тоже.

Не знаю, почему, но я, отвечая, думал о ней. Бедненькая, у нее была кожа с зеленоватым оттенком, и волосы… какие-то вроде сальные. Дома она вкалывала не покладая рук: прибиралась, готовила, присматривала за двумя младшими братьями — это я знал от мамы, говорили на родительском собрании. При этом она хорошо писала сочинения, а по углам страничек рисовала пионы и бабочек, за что получала от учительницы на балл выше. Петруца принялась за свой вопросник. Я ответил на все, думая о ней, но глядел отворотясь, чтобы никто не догадался, о ком я думаю.

И пока я отвечал на вопросы, что-то произошло. Я заметил это по Петруце. Может быть, куда-то подевалась ее веселость. Не знаю, что я на самом деле чувствовал, но как будто бы все остальные вокруг нас больше не имели значения, как будто мы остались с ней один на один в пустом зале. После того как я дал все ответы, она прочертила линеечки, и «оракул» получился такой: «Она тебя любит, но скрывает это». Все заулюлюкали, но тут вошла учительница и — журналом по башке — стала разгонять нас по партам.

Последним уроком в тот день, поздно вечером, было рисование. Его вела у нас не классная руководительница, а студентка-практикантка, которую наши хулиганы, особенно Стрину и Дубинук, мучили, как крестьяне пойманных конокрадов. Бывало она, рыдая, выбегала из класса. «Таким, как ты, надо жить в пещере», — сказала она раз со слезами на глазах Стрину, выведенная из себя его свинскими выходками. «А вы меня отнесите в пещеру на закорках», — отвечал тот, скалясь. За что директор бил его целых десять минут перед всем классом, пока не избил в кровь. Но он все равно не унялся.