За что мы любим женщин (сборник)

Когда я был маленьким и читал брошюры из серии «Клуб отважных» и «Научно-фантастические рассказы», одним духом глотая всякие бредни: про проклятие фараонов, про гигантских горилл, про четырехпалых марсиан, — после я пробегал глазами, не очень-то понимая, при чем это здесь, приложения, забавные истории из жизни ученых, художников и писателей с описанием их чудачеств. Как правило, фигурирующие там ученые были очень рассеянны, один варил себе к завтраку часы вместо яйца, другой выходил на улицу в ботинках разного цвета, третий стучал в дверь собственного дома и спрашивал, дома ли он сам… Большинство из них выглядели форменными сумасшедшими. Но и писатели были не лучше — все, как один, маньяки: кто-то мог писать, только переодевшись в женское платье, кто-то не мог окунуть перо в чернила, не вдохнув запах гнилых яблок. Еще кто-то бросал из окна карандаши и слушал, как они стукаются об асфальт, — это его вдохновляло… Кто-то выпивал по двадцать чашечек кофе в день, кто-то битый час бранился сам с собой, рвал на себе волосы и только потом садился писать… Многим нужно было иметь на столе какую-нибудь особенную вещицу, потому что только от ее вида к ним приходило вдохновение. Чего только не было среди этих вещиц! Три обезьянки (эта видит, эта слышит, третья задает вопрос), женская подвязка, стеклянный глаз, бюст какого-нибудь философа (эти тоже были хороши, чуть ли не все, как я узнал из тех же брошюр, умерли, заеденные вшами), наперсток, индюшачья дужка, заспиртованный зародыш в банке со сложной историей, полуистлевший бант… На редкость живописное сборище эти знаменитые люди! Похоже, мама была права, когда говорила мне, что где ума палата, там и дурь. Когда я дочитывал очередную брошюру, включая выходные данные, я снова возвращался к обложке, с которой мне зверски улыбался какой-нибудь корсар, и предавался очарованию мысли, как было бы хорошо стать писателем (я уже написал несколько рассказиков). Я спрашивал себя, какие бы у меня тогда были чудачества? Может, и про меня написали бы через сотню лет в конце брошюрки, как про Бальзака, Александра Дюма, Мопассана или Толстого: «Мирча Кэртэреску (1956–…) никогда не садился за письменный стол, если не имел перед глазами…» Чего? Какой-то штучки. Мне тогда еще было не дано этого знать. Писатели обычно сходили с ума внезапно, будучи уже взрослыми. Раз, от нечего делать, я собрал на своем «рабочем столе», где писал сочинения, множество разрозненных вещиц, как те, что кладут на поднос годовалому ребенку, когда ему отрезают прядь волос с макушки.[23] Я решил выбрать одну и сказать товарищам в классе, что вот эта меня вдохновляет, что вот без этой я не могу писать. Сейчас уж и не припомню всего, что я туда сложил: молнию от маминой юбки, это я помню точно, деревяшку в желтой краске от конструктора «Арко» и как будто бы лампу, вывернутую из старой радиолы, которую я достал со шкафа и хорошенько вытер от пыли… Я брал каждую вещицу в руки, упорно держал перед глазами, крутил и так и сяк, пытаясь почувствовать хоть сколько-то вдохновения. Вот вроде бы лампа от радиолы что-то мне говорила. На другой день я понес ее в школу, но, когда вытащил показать соседу по парте, ее конфисковала у меня учительница и назад не вернула. Моя карьера писателя была грубо пресечена.