За чужую свободу

Бахтеев долго сидел у окна, неподвижно глядя на залитый солнцем сад. Он не слышал, как вернулись молодые люди. И только веселый голос и громкий смех Гриши вывели его из задумчивости. Гриша был восторженно настроен после вчерашнего бала. Еще бы, такого удовольствия он еще никогда не испытывал. Он видел государя совсем – совсем близко, он танцевал с красивыми женщинами, принадлежавшими к высшему кругу столицы, и сам теперь не знал, в кого он влюблен? В княгиню Ирину или Пронскую, в Волконскую или Бахметьеву… Зарницын, напротив, всегда оживленный и веселый, был сосредоточен и задумчив и часто украдкой с тревогой посматривал на Левона. Он вчера многое подметил и, как ему казалось, угадал. Поэтому он ни одним словом не касался Ирины в разговорах о вчерашнем бале. Не передал он и того, что во время его визита к Пронским князь Андрей Петрович был как-то странно рассеян и нервен, а княгиня довольно прозрачно шутила насчет искусства австрийского дипломата в любви и политике. Но что особенно поразило Зарницына, так это страдальческое выражение, мгновенно промелькнувшее на лице Пронского, когда княгиня уже без всякой шутливости упомянула об исключительном внимании, оказанном государем княгине Ирине…

«Нет, тут что-то неладно, – думал Зарницын, – какой-то клубок замотался. То ли дело там, на позициях, в полку».

Лекарство Монтроза действительно оказало чудесное действие. Прошло два дня, и Новиков удивительно окреп. У него появился хороший сон, аппетит, бодрость духа. К нему словно вернулась прежняя энергия, а вместе с нею и надежда.

– Я найду, я найду ее, – твердил он, – я скоро совсем поправлюсь. Я чувствую, как вливается в меня жизнь. Во всяком случае, она была под покровительством д'Обрейля. Не может быть, что они оба убиты.

Левон, как мог, поддерживал его в этой уверенности, хотя сам думал противоположное. Он хорошо знал необузданную жестокость немцев в случае победы.

За все эти дни Левон ни разу не был в доме дяди, да и вообще не был нигде. Он никуда не выходил; только по ночам он часами бродил по темным дорожкам сада, стараясь овладеть своими мыслями и разобраться в чувствах. Все в его душе клокотало, и она замутилась. Он словно тонул и не видел берегов, словно заблудился в глухом лесу, без надежды выйти из него. Ни одна звезда не светила ему. Беспорядочные, дикие мысли проносились в его голове, как лохмотья туч. Одно решение сменялось другим, часто безумным. Минутами ему казалось, что он сходит с ума. А эти теплые, темные июльские ночи, благоухание цветов, таинственный шелест листьев в душных аллеях дразнили его несбыточной мечтой. Иногда, остановясь среди аллеи, в порыве страстного отчаяния он простирал руки к далеким звездам и шептал безумные слова, похожие на заклинания…

Он худел и бледнел, делаясь все молчаливее. Даже Гриша в его присутствии затихал и сдерживал свою юношескую веселость.

В одну из таких ночей Левон пришел, как ему показалось, к единственному правильному решению – бежать. Новиков уже не нуждался в его заботах. Он уже встал с постели и бродил, хотя еще слабый, но уже здоровый, к великой гордости Коврова. Левон решил ехать в полк. Срок перемирия истекал через две недели, говорили, что представитель Наполеона Коленкур, герцог Виченцкий, еще не приехал на конгресс… что Наполеон хранит молчание, и самые крайние оптимисты уже сомневались в мирном окончании переговоров. Что касается Левона, то после разговора с Монтрозом он ждал войны. Как будто сама судьба лишала Левона возможности изменить решение. Он получил из полка экстренный приказ немедленно выехать в Прагу, куда, по случаю ожидаемого приезда государя и многих высокопоставленных лиц, назначались офицеры, преимущественно громких фамилий, для несения обязанностей ординарцев и для почетных караулов.

«Ну вот, все решено, – думал Левон, – надо ехать немедленно, и слава Богу».

Но судьба подшутила над ним. В день, назначенный для отъезда, к нему приехал старый князь с неожиданной новостью.

Через Балашева он получил извещение, что государь желает, чтобы он, как обер – камергер двора, приехал в Прагу. От себя Александр Дмитриевич прибавлял, что это приглашение вызвано возможностью заключения мира, что будет, конечно, сопровождаться торжествами, и государь желает, чтобы на этих торжествах присутствовали чины двора и представители знати. Великая княгиня уже уехала. Вслед за ней, не ожидая приглашения, потянулись все, кто имел возможность. Они же именно хотели остаться в опустевшем Карлсбаде отдохнуть, но, видно, не судьба.

– Да, видно, не судьба, – подтвердил Левон, думая о себе.

Это приглашение было для него новым откровением. Он понял его по – своему, и страдание, похожее на ужас, охватило его. Надвигалось что-то черное и страшное, с чем нельзя бороться и от чего некуда уйти!..

Как во сне слушал он старого князя, говорившего ему:

– Евстафий Павлович уже уехал вперед подыскать дом, а мы выезжаем завтра; если ты свободен, то мог бы проехаться в Прагу. До конца перемирия осталось немного, – и, как показалось Левону, князь с тревогой посмотрел на него.