За державу обидно

Сердечный был одет по гражданке, зато водитель был в форме и номера на «Волге» — военные. Начались поиски, прокурор пошел по следу. Искать-то особо было нечего, черных «Волг» с военными номерами в Тульском гарнизоне в тот период было четыре: у командира воздушно-десантной дивизии, облвоенкома, начальника артучилища, у предводителя военных строителей. Прокурор начал почему-то с меня. В штабе дивизии ему быстренько объяснили, что комдив уже неделю как в командировке, «Волга» с места не трогалась, и показали саму машину. В общем, пока прокурор добрался до Сердечного, тот успел с устатку и для разрядки пропустить не менее двух стаканов чего-то горячительного. На жизнь смотрел философски, пистолет прокурору отдал, объясняться отказался по причине душевного стресса и нетрезвого состояния. Ничего не дала и попытка заручиться какими-то свидетельскими показаниями. Толпа на месте происшествия была здоровенная, место это в Туле бойкое, но бессмертный Остап Бендер был тысячу раз прав, когда, выручая бездарного Паниковского, нацепил милицейскую фуражечку и начал записывать свидетелей пофамильно. Аналогичный случай произошел с тульским военным прокурором. Все в той или иной степени что-то видели, охали, возмущались, восхищались, но когда дело дошло до персоналий, сразу выяснилось, что тот или иной индивидуум стоял или спиной, или боком, или далеко. Слышал, стреляли — но кто, в кого? Бог весть. В общем, отвяжитесь! Все это несколько сумбурно поведал мне прокурор, поставив извечный российский вопрос: «Что делать?» Второй извечный российский вопрос не стоял. И тут опять возникла тема равенства всех граждан Союза перед законом. Натвори нечто подобное солдат, прапорщик, офицер — прокурор бы недрогнувшей рукой санкционировал арест и был бы тысячу раз прав, но здесь ситуация сложилась ну очень нестандартная! Областной военный комиссар, генерал-майор, депутат областного совета, член суженного заседания облисполкома. Представить себе такую личность сидящей в одиночной камере на гауптвахте у нас с прокурором не хватило фантазии. И напомнил прокурору о существующей депутатской неприкосновенности, порекомендовал установленным порядком возбудить уголовное дело и доложить по команде. Прокурор воспринял это предложение с облегчением. Было видно, что принимать какие-либо более крутые меры ему совершенно не улыбалось. Он остался запускать юридически-бюрократическую машину, а я поехал в штаб. Там меня ждал убитый, уничтоженный, растоптанный Величкин. Вид у него был настолько потерянный, что все то резкое, что я намеревался ему сказать, застряло в горле. Толком говорить он не мог, только бессвязно повторял: «Как же так, он же говорил, Витя, зачем комдиву знать, он же говорил, ничего противозаконного! Он же генерал, как же так!» Глаза у Виктора Алексеевича были, как у очень больной собаки, и источали боль и муку.

— Иди, Виктор Алексеевич, домой. Остограмься и ложись спать. Ничего не будет, — сказал я.

— Как же не будет? Он — генерал, я — прапорщик, и я получаюсь хозяин машины. Все будет на мне.

Я разозлился: «Я сказал, шагом марш домой! Ничего не будет. То, что за дурака тебя использовали, это понятно, но вины-то на тебе никакой».

Во взоре Величкина проступило величайшее недоверие. «Есть», — сказал он и так, с недоверием в глазах, сразу сгорбившийся, ушел какой-то шаркающей, деревянной походкой. Ровно через 15 минут выяснилось, что Витя знал своего бывшего шефа значительно лучше меня. Я посидел, покурил. Вся эта первоапрельская дикость как-то не желала укладываться в голове. Раздался телефонный звонок.

— Полковник Лебедь, слушаю вас!

На том конце — сопение в трубку и вместо приветствия пьяный угрожающий голос: «Прапор должен все взять на себя!..»

Я слегка опешил от такой наглости.

— Что все?..

— А все, в том числе и стрельбу.

Прапорщик получит от меня строгий выговор за то, что якшается вне службы со всякой сволочью. В остальном я буду отстаивать его перед командующим, министром, перед Господом Богом!

— «Ты!» — Трубка зашлась трусливой матерной ненавистью. Я нажал на рычаг.