За Дунаем

Большие грубые руки Царая сжали рукоятку кинжала.

— Разве ты не слышал, Хаджи-Мусса, мои слова? Ни мой отец, ни дед не были рабами у русского царя... Они у него никогда не одалживали ни серебра, ни земли. Так что не знаю, почему ты требуешь от меня какой-то долг?

— 1ы задолжал подлинным хозяевам за пастьбу! Или ты раньше не платил им за Хорее? — Хаджи-Мус-са обвел взглядом людей и добавил: — Где твой скот пасется? Может, ты скажешь? Вы тоже не знаете, добрые люди, на чьей земле живете? Эй, писарь! А ну, скажи, сколько причитается с Царая Хамицаева?

К приставу подлетел писарь, раскрыл толстую потрепанную книгу, но никак не мог найти нужную страницу, и Кубатиев нетерпеливо крикнул:

— Ну!

— Вот... Сейчас... Три рубля серебром!

— Слышал? Иди и принеси деньги, пока...

— Боюсь, тебе придется долго ждать, Хаджи-Мусса,— Царай усмехнулся.

— Отказываешься? — пристав подбоченился.

И тут случилось невероятное: из толпы вышел старшина прихода Бязров и встал рядом с Цараем. Один за другим —все мужчины перешли к ним, и пристав отступил.

— Царь сильный, у него много таких, как ты, преданных. Пусть он берет с нас силой то, что мы ему должны,— произнес старшина.— Но мы за собой не знаем долга.

— И ты с бунтовщиками?

Старшина развел руками и дернул вверх правым плечом:

— Разве ты когда-нибудь пошел против своих

братьев?      ;_

Хаджи-Мусса оглянулся на стражников и махнул плетью:

— Взять его!

Стражники спешились и двинулись к старшине, но народ окружил его плотным кольцом.

— Вызову русских... Всех на виселицу!

И тут вскочил со своего места молчавший до сих пор Дзанхот;

— О бог ты мой! Да разве вы осетины? Заткните ему глотку! Будьте вы прокляты, трусы несчастные!

Не успел Царай опоМнитьсй, как Хаджи-Мусса оказался в седле.

41

Люди окружили площадь перед канцелярией. Четверо молодых всадников держали под уздцы поджарых коней, навьюченных по-походному. Они выстроились в ряд перед стариками, один из которых принял чашу с пивом, поднял голову к небу и прошептал молитву, затем обратился к юноше, стоящему с левого краю.

— Пусть святой Георгий поможет тебе в пути! Да не посрами ты имя своего отца. Не опозорь и нас трусостью и недостойным поступком.

Аульцы притихли, жадно слушая старика. Высказавшись, он подал всаднику чашу, и тот, вскинув голову, громко проговорил:

— Я еду на войну, добрые люди, чтобы исполнить свой долг. Вполне надеясь на себя, даю клятву, что не посрамлю вас. Верьте мне, люди! — после этих торжественных слов всадник выпил пиво.

Потом наступил черед Бекмурзы. Он поискал глазами мать, но ее не было на площади. Люди видели, как дрожала в его руках чаша. Долго Бекмурза не мог вымолвить ни слова.

— Слушаем тебя, Бекмурза!.

Люди притихли, они знали, чем взволнован Бекмурза.

— Прощайте... У Каруаевых еще не родился трус. Не буду им и я. Люди! Прошу всех, не оставьте в беде мать-старуху и семью моего зятя Знаура.

В толпе, где стояли женщины, послышалось рыдание.

— Буду жив — увижусь с вами. Бекмурза не забудет делавших ему добро, а если умрет он, скажете: «Вечная память!»

Церемония еще продолжалась, когда в конце улицы послышался плач. Все, кто был на площади, замерли. Он приближался, и люди чувствовали себя неловко, словно они были в чем-то повинны. На площадь вступил Знаур в сопровождении стражника Инала. Народ поспешно расступился. Знаур шел, ни на кого не глядя, с низко опущенной головой. Руки заломлены за спину, стянуты ремнем из сыромятной кожи. Поравнявшись с всадниками, отправляющимися в полк, Знаур остановился.

— О, лучше бы ты погиб на войне! — кричала хриплым голосом Фарда.

Знаур нашел глазами Бекмурзу, и тот побледнел. Но тут следовавший за ним стражник ткнул арестованного ружьем. Взгляд Знаура скользнул по лидам, он успел крикнуть:

— Люди! Не оставьте в беде! Именем бога прошу!

«Хорошо, что я не убил тебя, а то бы угодил в Сибирь. Ха-ха-ха! Теперь Ханифа горько заплачет, но уже поздно. Не хотела выходить за хромого, пусть ждет своего любимого... Э, да за убийство Сафара ему дадут не меньше двадцати лет. За это время он сгниет в Сибири». Кудаберд отвернулся.

— Почему ты не умер в утробе матери? — плакала Фарда, она царапала лицо, колотила кулаками колени.— Ты хотел уехать в Грозный, почему я тебя не отпустила? О, лучше бы у меня тогда отсох язык!

На площади остались старики и отъезжающие в полк, остальные же пошли за арестованным. За околицей стражник загородил путь сельчанам.

—       Остановитесь! — сказал он.— Не ходите, нельзя...

Развернув коня, он погнал Знаура по пыльной дороге. За сыном, вытянув перед собой руки, бежала мать, загребая носками чувяк рыжую пыль, а за ее спиной на дороге распластался черный платок, напоминая людям подбитую птицу.

— Сын! Ох-хо!

Старуху бросало из стороны в сторону. Народ стоял в суровом молчании. И даже когда Фарда споткнулась и упала навзничь, никто не сдвинулся с места. Собравшись с последними силами, женщина подняла голову, но слабые руки не удержали ее, и она снова ткнулась лицом в землю...

42