За экраном

Яша Ривош [12] рассказывал мне, что ему, как художнику фильма «Танкер Дербент», однажды пришлось обратиться к Дукельскому, как к министру морского флота, с какой-то просьбой. Удовлетворив его просьбу и узнав у него, как обстоят дела в кино, Дукельский, задумавшись и тяжело вздохнув, произнес:

– И там, и здесь приходится считаться со стихией.

Он хотел ее покорить.

Через несколько дней после ухода Дукельского на четвертом этаже появились двое молодых людей, крепких, румяных, в добротных штатских костюмах. Большинство прежних начальников донашивали форму. Один из вновь появившихся был широколицый блондин с румяным лицом, но как бы вырубленным из дерева, с кривой улыбкой. Это был И.Г. Большаков, пятнадцать лет возглавлявший впоследствии кино: сначала как председатель комитета, потом министр кинематографии СССР [13] и – заместитель министра культуры СССР. Другой пришедший с ним – типичный футболист – Савченко, его заместитель, промелькнувший в кино, как лихой форвард.

Они входили в каждый из кабинетов и представлялись. После этого я видел Ивана Григорьевича на четвертом этаже еще один только раз, в дни войны, перед эвакуацией.

До того Большаков был управляющим делами Совнаркома. Видимо, никогда в жизни не предназначал он себя к деятельности в кино и пришел сюда исключительно по поручению партии – в частности, по поручению Молотова, с которым долго работал.

Его освободили от должности именно тогда, когда он узнал кинематографию и привязался к ней. Он еще долго появлялся на заседаниях и даже состоял членом Союза кинематографистов, хотя работал уже во Внешторге. При встречах всегда расспрашивал обо всех киношных новостях.

В работе Большаков отличался необычайной четкостью. Ни одна бумага, как бы велика ни была почта, у него не задерживалась. А почта была обширна. Кинематограф был полностью централизован, и все вопросы решал комитет. Ни один договор не мог быть разрешен без ведома комитета, ни одна проба не могла быть утверждена, ни один сценарий не мог быть запущен в производство. Все стекалось сюда. Все рождалось здесь. Папки набиты письмами, запросами, заключениями, сметами. В коридорах курсировали директора, режиссеры, сценаристы, актеры – в ожидании резолюций и решений. Ни одна бумага не залеживалась. К двенадцати часам дня на каждом письме четким почерком, синим карандашом, была написана резолюция, и у секретаря, на отпечатанном списке посетителей, тем же синим карандашом размечены часы приема. Почти никто не помнит, чтобы в назначенный час он не был принят. Одна из загадок Ивана Григорьевича заключалась в том, как он хронометрировал продолжительность разговора.

Все попадали вовремя.

Когда ты входил в его кабинет после суеты, мельтешения и калейдоскопа лиц и кадров четвертого этажа, то попадал в обстановку строгой тишины и немногословности. Стол Ивана Григорьевича всегда был чист, в стакане стояли хорошо очиненные карандаши, слышно было тиканье часов. Даже в трагический день оставления Москвы – 16 октября 1941 года, – вызванный ночью к нему в кабинет, я застал все неизменным и его все в той же позе, так же внешне спокойным, за чистым столом. Он сказал: «Через час вы с женой должны быть на Ярославском вокзале. Мы покидаем Москву».

Иногда, чаще всего перед поездками в Кремль или после них, он свирепел, закрывал правый глаз, отрывисто кричал, иногда оскорблял людей, но был не злопамятен.

Он не имел любимчиков и фаворитов, подавлял личную неприязнь, благоволил к тем, чьи картины высоко оценивались, точно дозируя награды, согласно указаниям «хозяина» и его оценкам [14] .

Методы руководства кинематографией в послевоенные годы точно определились. Не только дипломаты, по выражению Литвинова, превратились в почтовые ящики, но и министры – и в первую очередь министр кинематографии. Иван Григорьевич сдавал фильмы Сталину, и только ему, а после просмотра передавал полученные указания и следил за их выполнением, стараясь предугадать последствия. Никто, кроме Сталина, не осмеливался принимать решения по картинам. Многие пытались, но даже для членов Политбюро это не всегда было безопасно. Поэтому никто не хотел давать каких-либо указаний по кино. В стране был один кинокритик, один покровитель и один хозяин кинематографа.

Каждую субботу Иван Григорьевич отправлялся в Кремль к одиннадцати часам: вез фильмы. Он один из всех министров мог почти каждую неделю видеть Сталина, присутствуя на просмотрах.

Только вернувшись оттуда, он знал оценку фильма – а с ним и вся страна. Тогда появлялась рецензия в «Правде», потом на все лады ее комментировали рецензенты и критики во всех газетах и журналах, подводя эстетическую базу. Когда же «Крокодил» осмелился поместить карикатуру на Большакова, высмеивая «малокартинье», редактор журнала получил выговор. А когда газеты начали нападать на него за то, что прокат увлекается показом «Тарзанов», – редакторам разъяснили, что это их ошибка.