За экраном

За столиком со мной – все однолетки и по годам, и по службе в кино. Операторы Лыткин, Цирульник, звукооператор Каменский. Многое они видели, многое сделали, еще больше пережили, да вот только часто забывают: одно и то же рассказывают по многу раз, иногда тютелька в тютельку, а иногда чем-нибудь новым, глядишь, расцветят.

Пора писать воспоминания, есть что рассказать – в особенности Лыткину. В одиннадцатой комнате мемуары пишет оператор Соломон Коган, дает мне читать по страничке-две в день, больше не утруждает. Фото у него уникальные. Кого он только не снимал и где только не был! Но это он сам опишет: и съемки в Кремле, и на китобойной флотилии, и в горящем Севастополе, и на Дунае, и в Одессе, и на Балатоне. А мы с ним вспоминаем сорок второй в Тбилиси и Марка Трояновского, и Канделаки, и Моню Левинсона, и воздушную тревогу в Тбилиси, и большой байрам в садике Ираклия.

А Лыткин полжизни провел за рубежом: в Шанхае и в Осло, в Стокгольме и в Лондоне, четырежды был в Нью-Йорке.

Не знаю, удосужится ли написать, – хотя запомнил-то он мало, вел очень замкнутую жизнь. Впрочем, один его рассказ, который я знаю лишь отдаленно, все-таки запишу. Как Лыткин, оператор первой категории, допущенный к правительственным съемкам, был отдан в солдаты.

Подо Ржевом командующий армией генерал Еременко предложил ему выехать в штаб фронта. Когда машина подъехала к какой-то деревне, Лыткин обратил внимание на то, что слишком много машин движется в том же направлении, – в одной из них он узнал знакомый профиль Берии. Он спросил об этом у Еременко, тот промолчал.

Когда машина подъехала к избе, Еременко вышел и велел ему ждать.

Машины все подъезжали. Подождав сравнительно недолго, Лыткин вышел из машины и, взяв камеру, пошел к избе. Первое кольцо охраны его пропустило – все же капитан, к тому же удостоверение фронтового оператора. Но когда он вплотную приблизился к избе, его окружили плотным кольцом, и чем больше он настаивал, ссылаясь на Еременко, тем более подозрительно на него смотрели, в результате отобрали аппарат и стали потрошить.

Из болшевских побасенок. Они всегда здесь в изобилии. Обитатели его – люди, много видавшие и наслышанные, и хотя большинство из них во власти склероза, помнят все, что было давно или чего не было, но сплетено воображением, – так как многое уже давно забыто и только слабые контуры былого мерещатся еще, остальное же надо вышивать узорами вымысла… И байки, и побасенки – бывшие и небывшие – все отменно интересные. Запах времени, точные приметы эпохи, ее жаргон – почти во всем, даже в обычных рассказах, становятся историческим анекдотом, легендой или кратким моралите.

Вчера приехал Леонид Осипович Утесов, всего на два часа: ему уже семьдесят девять, но склероз, между прочим, не разгулялся.

О чем только не велась беседа, тонкий юмор неповторимого рассказчика окрашивал любое его слово, без нажима, легко журча и переливаясь. Утесов на сцене, на экране – это одно, а Утесов в компании, за столом, на прогулке – другое, и, я бы сказал, более значительное, оригинальное, яркое и, к сожалению, никем не зафиксированное явление времени и среды.

Я знал многих писателей, актеров, критиков, режиссеров, у которых талант наиболее полно раскрывался в том, что французы называют «козери», а у нас зовется просто трепом. Треп – это не вранье и не сплетня, и не монолог, это именно треп – свобода переходов от одной темы к другой, конкурс острот, «а вот я еще скажу», или «помню» – и идет нескончаемая серия новелл, «мо», стихов, эпиграмм, неожиданных афоризмов… Это вдохновение не только рассказчика, но и слушателей, и нет этого жанра в рукописях, нет его в книгах, я не слышал и магнитофонных лент, хотя столько раз поддавался взволнованной интонации, которую не под силу воспроизвести даже большим художникам, иногда лишь выплескивавшейся на сцену, на экран – в микроскопических дозах. Истинных мастеров этого жанра не так много, и на первом месте – Леонид Осипович. Из мастеров могу также назвать: Гришу Александрова и Виктора Шкловского, Оню Прута и Мишу Светлова – каждый индивидуальный жанр бледнел перед их талантом.

Итак, самое интересное – болшевские разговоры, вернее, прогулки, ибо беседы происходят во время прогулки, сопутствуя кислороду, либо в очереди у телефона, где каждую цифру надо набирать не меньше шести-семи раз, чтоб получить город, – и то не наверняка, прервут на первом слове. Телефонизация мало чем отличается от того периода, когда Бернес или Крючков надсадно кричали: «Барышня, дайте Москву!» – те, узнав по голосу любимых героев, давали Москву, а тогда уже перепадало и нам, смертным.