За фасадом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941

Централизованное распределение непродовольственных товаров повторяло иерархию продовольственного снабжения, с той лишь разницей, что здесь товарные ресурсы государства были еще более худосочными. Бюджеты фабрично-заводских рабочих СССР за 1932–1933 годы являются свидетельством нищеты советского пролетариата[230]. В среднем в год на одного члена семьи рабочие покупали (включая государственную торговлю и рынок) около 9 м ткани, в основном ситец. Из этого можно было сшить одно-два летних платья или две-три рубахи. Шерстяные ткани практически отсутствовали (40 см в год на человека). В соответствии с бюджетами на одного члена рабочей семьи приходилось менее пары кожаной обуви (0,9), одна галоша (0,5 пары), а также кусок мыла (200 г) в год и немногим более литра керосина в месяц[231]. Кроме того, рабочий в месяц покупал около 12 кг угля для отопления жилья и немного дров (0,03 куб. м). Мебель, хозяйственные вещи в покупках практически отсутствовали. Расходы на них составляли около рубля на человека в месяц, столько же, сколько тратили на покупку мыла. В целом на непродовольственные товары в 1932–1933 годах приходилось всего лишь 10 % расходов в бюджете рабочей семьи.

Сколь ни ничтожны эти данные, но не все из перечисленного обеспечивалось государственным снабжением. На рынке рабочие покупали 40–45 % дров, 20 % кожаной обуви, 10–15 % швейных изделий, мыла, 7 % угля. Только керосин и ситец поступали почти исключительно от государства.

Централизованное распределение непродовольственных товаров также подчинялось индустриальным приоритетам. В наилучшем положении находились московские рабочие. Но в чем реально состояли их преимущества? В 1932–1933 годах московский пролетарий по сравнению со средним промышленным рабочим в СССР получал из государственных фондов на каждого члена семьи в год на 2 м ситца больше, кусок мыла в месяц весом не 200, а 350 г, керосина на 2,5 л больше. Московский рабочий меньше, чем средний рабочий в стране, покупал товаров на рынке, что делало для него жизнь дешевле[232]. В этом немногом в действительности и состояли преимущества индустриального авангарда в системе государственного снабжения непродовольственными товарами.

В условиях столь скудного товарного снабжения люди выглядели бедно и однообразно одетой массой. По словам одного из американских инженеров, «в России требовалось не умение одеваться, а умение во что одеваться». Вот некоторые высказывания сторонних наблюдателей:

«Все похожи друг на друга в однообразных одеждах. Отсутствуют нарядные женщины, привычные на Западе. Ты быстро начинаешь различать разницу в одежде полов, но никто не носит ничего, кроме коричневого и черного» (Москва, 1928)[233].

«Теперь уже довольно холодно, а в Сталинграде есть тысячи людей, не имеющих даже сапог, не говоря уже о теплом платье. Они одеты в лохмотья, да и те так обтрепаны, как мне еще не случалось видеть ни на одном „тряпичном карнавале“», — сообщал в конце 1930 года немецкий рабочий в письме другу[234].

Эллери Уолтер вспоминает, как в «Национале» за подаренные им четыре носовых платка и кусок мыла ликующая прачка стирала ему рубашки за полцены (1931)[235].

«Одежда, которую носили наши русские друзья, была главным образом странной комбинацией пиджаков, жилеток и штанов — так трудно было достать целый костюм. Все, что мы могли предложить им из одежды, охотно принималось и высоко ценилось» (Грозный, 1932)[236].

В 1934 году Энн О. Маккормик писала:

Люди лучше одеты, чем раньше. Но одежда не имеет стиля, мало отличается и сшита из материала такого качества, что не могла бы быть продана в Западной Европе[237].