За фасадом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941

Однако при воплощении в жизнь советская модель отличалась крайней спецификой от западной. В условиях плановой централизованной экономики государство, заняв монопольное положение в сфере снабжения и торговли, взяло на себя ответственность за удовлетворение потребностей населения, а следовательно, должно было отвечать и за неудачи и недовольство потребителей. Поощрение желаний и развитие потребностей шли при перманентных кризисах снабжения, рецидивах карточной системы и хроническом товарном дефиците, присущих советской экономике. В этих условиях государственное производство и торговля не успевали за запросами людей, обслуживая по преимуществу их базовые массовые потребности, а не индивидуальные разнообразные мечты. В экономике хронического товарного дефицита людям было гораздо сложнее сформировать индивидуальность посредством разнообразия в одежде, питании, досуге, поэтому групповая индентичность превалировала. Деньги не были достаточным условием в удовлетворении запросов потребителей. Огромную роль играли личные связи, обмен услугами, по советской терминологии — блат[347]. Поскольку государство не справлялось с удовлетворением индивидуальных нужд и потребностей населения, а сфера легального частного предпринимательства была крайне ограниченна, черный рынок достиг колоссальных размеров. В конечном счете, по мнению исследователей, потребности и желания потребителей пришли в противоречие с возможностями экономической системы, социальной политикой и советской моделью «культурного потребления». Советские граждане все больше смотрели на Запад, мечтая о потребительском изобилии. Неудовлетворенный потребитель стал могильщиком советского социализма, а советский строй — заложником политики «обуржуазивания» быта и вещизма, которая четко обозначилась в середине — второй половине 1930‐х годов.

Ответ на вопрос, удалось ли в 1930‐е годы создать в СССР общество и культуру массового потребления, зависит от того, как исследователи их определяют. Те, кто за образец берет западную рыночную экономику с ее товарным изобилием, при котором покупатели имеют свободу и возможность выбора, считают, что в условиях советской экономики дефицита и ограничений в социальной политике эту задачу не удалось выполнить. Другие исследователи подвергают ревизии традиционную концепцию общества и культуры массового потребления, считая ее ограниченной. Они отказываются уподоблять общество массового потребления американской или западноевропейской рыночной модели на том основании, что такая модель, сводя все к приобретению товаров для формирования социальной идентичности, не принимает в расчет роль государства и его отношений с потребителями, влияющих на политику и экономику, потребительские нормы и практики[348].

Прощай, хлебная карточка, и… здравствуй!

В объяснении причин поворота во второй половине 1930‐х годов к вещизму и потребительским ценностям исследователи главное внимание уделяют социально-политическим факторам. По их мнению, это был ответ власти на запросы формировавшегося среднего класса[349]. Первые пятилетки были отмечены грандиозными темпами «восходящей» социальной мобильности, в результате которой миллионы молодых горожан и сельчан, воспользовавшись доступом к образованию и потребностью индустриализации в специалистах, повысили свой социальный статус. Инженеры, стахановцы, учителя, врачи, творческая и научная интеллигенция, не принадлежавшие к «старой» привилегированной партийной элите, требовали стабильности и благополучия, признания своих успехов и особого статуса, материальных наград и привилегий. Власть же нуждалась в их лояльности и участии в социалистическом строительстве. Обоюдная заинтересовнность стала основой, по терминологии Веры Данэм, «большой сделки», в результате которой власть в обмен на лояльность нарождавшегося советского среднего класса признала его запросы и ценности и пошла на углубление социальных различий в обществе. «Большая сделка», по мнению исследователей, была в определенной степени признанием того, что репрессии не являются исключительным способом контроля над обществом. Кроме того, переосмысление частной жизни как сферы потребления, удовольствия и отдыха означало «изгнание» общества из политики, которая признавалась прерогативой определенной узкой группы руководителей.

В своем анализе ситуации 1930‐х годов исследователи, однако, недооценивают социально-экономические причины изменения государственного курса. Именно на них и хотелось бы остановиться.