За год до победы (сборник)

– Не положено! – Зычен голос у грузина Каладзе, зычен, ничего не скажешь. Холодом пробило от его слов. У Лепехина враз обметало рот гадливой пороховой кислотой. Он попытался вспомнить – видел кого-либо из этих людей в штабе бригады или же не видел? Лица были незнакомы – выходило, что не видел. Может, прибыли с последним пополнением и он не успел еще с ними повстречаться?

– Ты того… Бежать не вздумай! – угрюмо предупредил его грузин и устрашающе ощерил белые красивые зубы. – Не то… Сразу девять грамм промеж рогов. Понял?

– Товарищ гвардии ефрейтор… – пискнул Семенченко.

– Хватит болтовни! – прикрикнул высокий. – Марш в штаб!

Двинулись вдоль улочки – Лепехин посредине и чуть впереди, Семенченко и Каладзе – поотстав на шаг. Деревня по-прежнему была пустынной; примчавшийся откуда-то суетной ветер теребил сорванный с одной из крыш лист железа, ржавый, с облупившейся краской, раскачивал его на вывернутом гвозде с жалостливым скрипом. Когда ветер усиливался, скрип становился громче и протяжнее. Едва порыв уходил, скрип затихал. Этот звук, если не считать крахмального хрумканья снега, сопровождающего их шаги, да дыхания, был единственным живым звуком в деревне. Все остальное молчало – непохоже было, что в этой деревне мог разместиться полк.

Так они шли минут пять. Каладзе вдруг спросил совсем без акцента:

– Это ты там шум-гам у немцев устроил? А? Иль не ты?

Лепехин не ответил. Каладзе такое молчание разозлило – он ткнул сержанта в спину.

– Шагай живее. Кто знает, может, ты не красноармеец, может, кто-нибудь еще… Власовец, например. А что? Может быть… Два дня назад мы такого выловили, приняли за разведчика, а потом шлепнули.

– Напрасно ты так, – вступился за Лепехина Семенченко.

– А ты не лезь не в свои дела. Сам знаю, что делаю. Перетерпит…

Лепехин прибавил шагу. От сухого хряпа, с каким его сапоги давили тропку, проложенную среди двух колесных линий в центровине колеи, и мрачной стылости воздуха, от молчания – теперь и ветряной скрип уже не был слышен, – ему казалось, что он идет по снегу босиком, ступням ног ожигающе больно, эта боль высекает слезы и опустошает грудь, от нее тощает сердце. Он сжал до деревянной твердости губы, посмотрел перед собой, поморщился от толчка грузина, вспомнил любимую пословицу Суумсанена – тот, даже умирая, выдавливал изо рта вперемежку с кровяными пузырями слова какой-то поговорки, удивительный человек был этот карел! «Смеется тот, кто смеется последним». Хорошая пословица, да. Хотя Яакко как-то сообщил под общий хохот, что у нее, этой пословицы, есть два толкования: одно обычное, соответствующее истине, изложенной в пяти словах, другое – каламбурное. Улыбаясь и путая буквы, лесоруб сказал, что некой компании был преподнесен анекдот. Смешной. Естественно, все рассмеялись, а один карел ни гугу, сидел и молчал, как медведь, плотно сжав губы, – рассмеялся он лишь к вечеру на следующий день: до него анекдоты, оказывается, очень долго доходили. Шея больно длинная была… Есть, конечно, еще и третье толкование. Если понадобится. Иван Лепехин сумеет разъяснить… Кому? Конвоиру-грузину, например. Первый год на фронте, не иначе. Бдительность проявляет. Ну-ну… Проявлять-то проявляет, а по опасной улице в открытую ходит.

Поравнялись с небольшим кирпичным домом, стоявшим в конце села, дальше уже начиналось унылое поле, и виднелись вырытые в полный профиль окопы, в которых ходили люди. Как же так? – недоумевающе оглянулся Лепехин, полк держит круговую оборону, а окопы только с одной стороны, потом понял – окопы не нужны, бойцы засели в домах, которые он принял за пустые, мертвые.

Вдруг за спиной раздался голос, который Лепехин смог бы различить в сотне других голосов. В сорок втором вместе выходили из окружения, столько лиха хватили на двоих, пока не пробились к своим, – из тысячи других голосов он узнал бы хрипловатый от курева бас Кузьмы Ганночкина, младшего брата начпрода разведчиков старшины Ганночкина!

– Лепехин! Братуха! – И такое родное, доверчивое, близкое, теплое наполняло этот голос, что Лепехину мигом вспомнилась ковыльная опаленная степь, по которой тащились они в июле сорок первого, оба раненые, помогая друг другу, обходя дороги, запруженные вражескими машинами, ночуя в балках и в мелких лощинах, засыпая по очереди, охраняя друг друга. А как однажды за ними гонялся «мессер», как уходили от него по ровной, как стол, твердой земле, в которой не было ни окопчика, ни воронки – было некуда, и все-таки ушли…

– Чтой-то? Что за конвой? – закричал Ганночкин-младший.

Лепехин стремительно обернулся. Столкнувшись нос к носу с Каладзе, легко и совсем незаметно для постороннего глаза поддел его рукой. Грузин, мелькнув стесанными подошвами сапог и задушевно крякнув, полетел головой в снег, зарылся в него по самые плечи под хохот Ганночкина и еще какого-то солдата, выскочившего на крыльцо в мятой, с растекшимся на груди пятном солярки гимнастерке. Семенченко отскочил назад, на безопасное, как ему казалось, расстояние и закричал тонким голосом, дергая затвор карабина.

– Ну-ну-ну!..

– Не нукай, я не лошадь…