За год до победы (сборник)

– Вымерли, что ли? – Голос в пустой хате звучал глухо и одиноко. Лепехин присел на лавку, тронул пальцем коптилку – обдала холодом, вспомнил, что в кармане шинели должны быть спички. Нащупав коробок, зажег – огонек синим прозрачным пламенем вспыхнул на мгновение и стал гаснуть, Лепехин поспешно довернул колесико коптилки, поднес спичку к фитилю и долго, неотрывно смотрел, как, неспокойно мигая, разгорается пламя. Говорят, что азиаты любят смотреть в быстрые воды реки – их завораживает течение, европейцы же – на огонь. Он задул коптилку. Подняв голову, увидел, что на крюке, вбитом в стенку над топчаном, висит его ППШ с лохматым от иссеченной щепы прикладом, а внизу, у окна, стоит заботливо перевязанный трофейным телефонным шнуром мешок, дырчатый от пуль, – Ганночкин вытащил из коляски, но развязывать не стал. Лепехин поднялся, морщась от тяжести, вступившей в голову, снял со стенки свое покалеченное оружие, вышел на улицу.

День разгулялся. Земля, высвеченная солнцем, была синей от снежных теней, воздух – прозрачным. Деревня же – по-прежнему малолюдной, только далеко за пределами ее, в поле, совершенно открыто, не страшась выстрелов, ходили люди… Лепехин спустился с крыльца, услышал легкое потрескивание, будто кто щепил лучину. В углу двора у полуобвалившейся каменной стенки Ганночкин-младший развел костерок и, держа в вытянутой руке сковороду с длинной ручкой-рожком, что-то сосредоточенно в ней разогревал. Рожок, чтобы не обжечься, он обмотал порыжелым от старости вафельным полотенцем и медленно водил днищем сковороды по огню, время от времени выхватывая из разложенной рядом кучи дров какую-нибудь крюковатую суковину и засовывая ее в огонь. Двор благоухал от аромата разогретой говяжьей тушенки – зубы даже заломило от запаха, так захотелось есть. Лепехин присел на ступеньку крыльца. Услышав скрип, Ганночкин живо обернулся.

– А-а, проснулся? Сейчас обедать будем.

– Почему так тихо в деревне? Утром было тихо, сейчас тихо, а? Будто мы в тылу.

– Почему, почему?.. По кочану да по кочерыжке. Много знать будешь, скоро состаришься, – рассмеялся Ганночкин, повернул к Лепехину лицо. Лицо у него было широким, некрасивым, до пьяной красноты разогретым близким огнем, щеки полыхали, глаза же, вернее, глазки – неопределенного серого, с прозеленью цвета, с белками в мелких кровяных прожилках – были добрыми, ребячьими.

– Старкова не нашли?

Ганночкин не ответил. Он резко выкрикнул:

– Посторонись! – Стремительно и тяжеловато пронесся мимо Лепехина, загремел ступенями крыльца. Через мгновенье вновь показался в дверях, поманил пальцем:

– Обед готов, Иван. Пора приступать. Давай-ка лапы помой снежком и в дом. А?

Его маленькие глазки искрились от яркого прямого света, Лепехин по тому, как Ганночкин ушел от ответа насчет поиска, понял, что полковая разведка вернулась или ни с чем, или же с вестями неутешительными. Посмотрел на автомат, который держал в руке, совсем не ощущая его тяжести, на исщепленный, испачканный сохлой грязью приклад, кожух, покрытый вдавлинами и свежей ржавью, поднял, чувствуя, как солоноватый, твердый, словно резина, ком входит в горло, мешая дышать, а в груди под самым сердцем образуется опасная пустота.

– Не надо, Ваня! Этим делу не поможешь, – услышал он тихий голос Ганночкина, сморгнул горячую едкую слезу.

– Ладно, – сказал он. – Пакостно как-то на душе. Будто я этого парня предал.

– Это всегда бывает, когда кто-то гибнет, а ты остаешься в живых. – Ганночкин сглотнул горлом, и последние слова ушли у него куда-то внутрь. – По себе знаю, бывает.

Лепехин положил автомат на крыльцо, нагнулся, зачерпнул снега в ладонь, растер.

– Ничего не поделаешь, – сказал Ганночкин. – Какую спичку вытащишь – короткую иль длинную, то тебе и выпадет. Да. Повезет или не повезет, вот во что идет игра на войне.

Лепехин, стиснув снег в комок, приложил его к вискам, остужая незнакомую щекотную боль, провел по подскульям, по щекам; намочив пальцы, протер глаза.

– Ты что повязку снял? – спросил Ганночкин.

– Давит. Бинт попался, как портянка.

Ганночкин потоптался на крыльце, подминая его громоздкими, растоптанными сапогами.

– Давай в избу.

Лепехин поднялся в дом, сел на лавку, локтями уперся в стол.

– Болит? – Ганночкин стрельнул глазами на ссадину. – Снегом ты к ней того… Напрасно разбинтовался. Пусть было бы. А так не скоро заживет.

– Не пудри мозги, – сказал Лепехин. – Давай про Старкова.

– Час назад два батальона пошли в атаку, вот, взяли окопы, а окопы тю-тю… Оказались пустыми. Ушли немцы. Окопы бросили, даже отход прикрывать не стали. Обычно они в пулеметных гнездах людей оставляют – отход прикрывать… А тут – нет. В общем, немцы утекли. А с флангов ударила бригада, полк с нею уже соединился. Да сейчас не только бригада, весь фронт, говорят, наступает.

– К-как н-немцы утекли?

– Очень даже просто, – помедлив, ответил Ганночкин. – Оставили свои окопы, блиндажи, высоту бросили и дали тягу…