За год до победы (сборник)

– Прости, сынок, – сказал комбриг, как будто был в чем-то виноват. – Война решила все за нас, и час наступления определила, и минуты, и то, кого миловать, а кого… За пакет – спасибо. Зацепило тебя? Сильно? – спросил он, указав на голову Лепехина, на скатавшуюся несвежую повязку, – пригодился все-таки бинт. Лепехин, как и тогда, перед походом в немецкий тыл, подумал, что человек, сидевший перед ним в машине, уже стар, подумал, что трудно, наверное, воевать в таком возрасте. Он слышал, что комбриг пошел в ополчение рядовым, а теперь вот полковник, командир бригады, за Курскую получил Героя. Видя, что полковник внимательно смотрит на повязку, а стоявший рядом штабист стреляет глазами – чего, заснул, что ли, солдат? – Лепехин дотронулся до хрустнувших под пальцами сохлых бинтов.

– Нет, не сильно, товарищ полковник.

Громов наклонил голову, взглянул на Лепехина исподлобья, оценивающе, глаза его стали туманными от воспоминания, от чего-то другого, смутного и чудесно беспечного, от радостных ассоциаций, сменившихся, впрочем, печалью. Громов глядел на Лепехина и вспоминал самого себя, молодого сотрудника Исторического музея, этакого охламона, занимающегося медными изделиями уральских заводов XVII–XIX веков – он писал тогда научную книжку; много шлялся по уральским поселкам и небольшим, едва превышающим своими размерами среднерусские села городкам, сколачивая бесценную коллекцию медных изделий, – собирал братины и ендовы, четвертины, кувшины, каравайницы, стопы, перегонные кубы, чайницы, чарки, кружки, шкатулки, рукомойники, сбитенники, магниты, самовары производства демидовских, осокинских, турчаниновских, строгановских заводов, охотясь за тем, что составляло суть его работы, давало пищу книжкам, одной и другой; музейное начальство считало его преотличным работником, потом он заматерел, стал маститым, но, когда началась война, словно бы проснулся, словно родился наново – записался в ополчение, отбился от доброхотов, пытавшихся укрыть его за бронью, и уехал на фронт…

Вспомнил он в эти минуты, солнечные, суматошные, оттягивающие хворь, усталость и другое – то, как он, будучи лейтенантом – самым старым на фронте лейтенантом (так шутили полковые остряки), – угодил с батальоном в окружение, когда погиб комбат и он остался за командира… Попали в окружение глупо – собственно, как и полк Корытцева – оторвались от тыла, выбили немцев с полуплоской, изрезанной окопами высотки, заняли ее, оглянулись и только тут увидели накатывающуюся сзади серо-зеленую вражескую цепь – соседние батальоны застряли, остались километрах в двух позади. Вот ведь как!

Он ясно, беспощадно ясно, до самых мелочей вспомнил враз вставшую перед ним ослепительно черную, ни одной искорки на небе, ночь – одну из последних ночей обороны, беспросветно глухую, вязкую, когда лишь по тяжести, по плотной сырости воздуха чувствовалось, что земля все-таки имеет продолжение, а невысоко над головой плывут набрякшие дождем тучи, скрывающие небо. Под высотой мельтешили автоматные огоньки. Чьи – не разберешь… На ночную атаку немцев это не было похоже. Смахивало на другое – кто-то из наших наткнулся на ночную разведку немцев. Вот только кто?

…То, что и Лепехин и Громов вспомнили сейчас события, происшедшие ночью, в одинаковых условиях, роднило их, делало общим восприятие мира, жизни, фронтовой череды… Они поделили пополам беды и радости, горькое и сладкое, удачи и неудачи, даже кровь…

Громов вспомнил, как он, грузный, неуклюжий, одышливый, уложил автомат на бруствер, оттянул затвор – может, это из штаба дивизии пытаются пробиться через фронт к окруженцам, зацепившимся за крохотный, в полторы фиги величиной островок земли? Ведь наши находятся всего в каких-нибудь двух километрах, в двух! Днем он попробовал прикинуть, на сколько же у них хватит сил? Арифметика выходила невеселой. Еще неделю назад, в первый день обороны, когда немцы обошли их, взяли в замок, оттеснив соседние части, их было на этой высоте ни много ни мало – полновесный стрелковый батальон – пятьсот человек. Сколько осталось? Семьдесят. В день немцы делают по шесть атак и по шесть артналетов – высотки как таковой не существует – уже напрочь перерыта и перелопачена.

Сколько человек уносит каждый день? Он мотнул головой – страшный счет, не поднимается рука передвинуть невидимую костяшку. Но ведь ты командир, Громов, тебе и ответ держать. А раз ответ держать, значит, ты должен все знать и все до последней веревочки в своем хозяйстве иметь на учете. До того момента, пока чужая пуля не нащупает тебя.

Словом, их хватит еще на два дня. На каждый автомат осталось по полтора диска, на винтовку – по две полные обоймы и еще плюс по три патрона. Хотя, можно считать, по два: последнюю пулю надо сберегать для себя.

Он вытащил тогда из кобуры свой ТТ, из рукояти извлек один патрон – тяжелый, масляный, толстый, и, боясь потерять в темноте, не удержать в дрожащих пальцах, торопливо сунул в левый карман гимнастерки, под твердую книжицу партийного билета – вот этот патрон и пойдет на собственные нужды.