За год до победы (сборник)

Стоял тогда перед Громовым и еще один главный вопрос – пища. Нечем было поддержать раненых. Дважды он посылал людей в нейтральную полосу, к березовому пятаку – там от толстой березовой кожуры отделяли коричневый мездровый слон – есть такой под непрозрачной белой кожицей, мелко крошили мездру, варили из нее кашу. Это единственное, чем питалась высота. Еще почки ели. Но это уже было деликатесом, да почки они слопали в первые два дня голодовки.

– Разрешите доложить, товарищ командир батальона!

Громов обернулся на невидимый в темноте голос, по уверенной глухоте определил, как говорится, на ощупь – старшина первой роты, поморщился – все-таки передний край здесь, когда же все-таки старшина отучится от манеры вытягиваться перед начальством в струну и гвоздить по-парадному: «Разрешите доложить!» Наверное, и на том свете, когда он в раю предстанет перед приемной комиссией, то прищелкнет сбитыми каблуками кирзачей и рявкнет на все преподобное царство:

– Разрешите доложить! Старшина такой-то прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы.

– Докладывайте, старшина. Только не ревите, как паровоз перед отправкой в долгую дорогу, – тихо сказал Громов.

– Е! – По-деревенски остро смутился старшина, сбавил голос: – Товарищ комбат, тут я это… посылал ребят в жиднячок за березовой кашей. Из-за этого стрельба завязалась – наткнулись хлопцы на гитлеровских саперов. В нейтралке. Ушли ребята. И трофей с собой принесли. Два автомата и во-от еще… Фляжка с каким-то дерьмецом. Одеколоном пахнет…

Старшина поболтал в темноте флягой, Громов услышал тяжелый плеск жидкости, сглотнул слюну.

– А стрельба?.. Почему стрельба продолжается?

– Испуг у гитлеровцев стрясся, товарищ командир батальона. С него они еще полчаса патроны жечь будут.

Громов взял фляжку в руки, открутил пробку, понюхал – в нос шибануло терпко-каленым, коричным, древесиной и какими-то приятными травами. Он всосал в себя запах, втянул в живот.

– Ром, – определил он. – Пакость, конечно, для непривычного человека… Но в наших условиях и такая пакость сгодится. В санчасть отнесите.

– E! – Старшина как был невидим, так и не проявился в темноте. Голос его исчез.

Громов с беспокойной гулкой тревогой, с колотьем под ребрами задумался: как быть дальше? Связи с дивизией никакой. Единственно возможный язык разговоров – ракетница. Да и то разговоры придется вести недолго – ракет к ней всего две штуки, красных. На тот самый случай, когда придется ставить точку и вызывать огонь на себя. Если наши увидят, то накроют высоту огнем дивизионных пушек. Две красные ракеты – сигнал «вызываю огонь на себя».

Остаток ночи Громов провел за картой, решал, смогут ли они прорваться к своим или не смогут. Сходил в госпитальный блиндаж посоветоваться с раненым старшим лейтенантом Иваном Кузьминым. Тот, выслушав громовские соображения, прижал к себе задеревеневшую культю.

– Ты, мужик, сейчас командир! – сказал он, напирая на слово «мужик». – Тебе видней, что в данный момент делать, а чего не делать. Но знай одно: если будешь прорываться с нами, с ранеными, то дело твое дохлое. Не прорвешься. Сам погибнешь. А о нас и речи нет – все поляжем. Если будешь уходить, оставь нам немного патронов, чтобы мы живыми не попали к врагу, – будем прикрывать вас. Как решишь, так и будет. Мы тебя не осудим.

– Т-точно, старлей, не осудим, – подтвердил лежавший на полке бородатый и худой, как Дон Кихот, парень в обвисшей, очерненной грязью нательной рубахе, – в крайнем случае, во-от…

Он сунул руку под брезентовик, подложенный под голову, извлек гранату-лимонку с проржавелым лобиком.

– За так не отдадимся.

В зрачках его блеснула злая удаль, прямолинейная бесшабашность человека, не привыкшего уступать, покоряться. Кузьмин кивнул с сурово закаменелым лицом, поддерживая решимость парня с гранатой.

– Дело, кореш, – сказал он. – А ты, лейтенант, решай сам, чему быть, а чему не бывать. – Он поднял культю, строго прищурившимися глазами оглядел густо-рыжую от крови концевину.

Громов тяжело крякнул, поднялся, пошебаршил пальцами в плотной щетине щек.

– Отросла, а бриться нечем, все осталось в обозе. Если только осколком стекла?

Ясно одно – высоту нельзя оставлять. Причин на это две: первая – с ранеными им не прорваться, тут Кузьмин прав, и второе, высота – важный опорный пункт; уйдут они сейчас с нее, отдадут немцам, значит, потом, при наступлении, ее придется брать снова. И, ой-ой-ой, какой дорогой ценой. Словом, высоту оставлять нельзя. Надо держаться до последнего.

Утро началось с немецкой атаки.

– Фрицы, сволочи, живут по расписанию. Проснулись, умылись, перекусили, выпили по чашке кофе, набили «шмайсеры» патронами и потопали в атаку… Ну-ну, давайте, давайте, голубчики, мы вам сейчас покажем, где раки зимуют, – разразился лежавший рядом с лейтенантом – вдвоем они едва втиснулись в мелкий окопчик – солдат Серега Чернышев. Его фамилия врезалась Громову в память, до сих пор помнит, хотя людей прошло перед ним тысячи. – Давайте-давайте, блесните напоследок сапогами.