За год до победы (сборник)

«Ох, не надо бы так дразнить Весельчака, – тускло подумал Пургин, – к чему лишние завистники и недоброжелатели?» Внутри возникла досада – от завистливых дураков защищаться труднее, чем от открытого неприятеля, да и для защиты слов может не хватить – впрочем, не стоит придавать словам особое значение, они легко спархивают с языка и быстро забываются, от них можно защититься, а вот от другого не защититься, не дано, но досада эта продержалась в нем недолго – Георгиеву ни за что не дотянуться до Пургина, вот как он поглядывает на его новенький орден.

«Это же взгляд раба, человека, который никогда не переступит через самого себя, – и если он, осилив в себе раба, все-таки сумеет поднять руку на меня, то никогда не сможет поднять руку на орден».

– Хорошая штука для общего свиста, – сказал Данилевский и крутанул рукоять сирены. Звук вызвал у него противный зуд на зубах, Данилевский подставил под рукоять пальцы, пробуя остановить колесо сирены, но упрямый торчок смел его руку, и Данилевский хрипловато рассмеялся: – Когда надо будет пощипать на летучке какого-нибудь неудачника, будем использовать эту штуку. Прислали японские самураи в знак своей полной и безоговорочной капитуляции.

Нет, все-таки в этой среде словам придавали слишком большое значение – гораздо большее, чем они стоили, – Пургин, отвыкший от редакции, почувствовал сейчас это остро: словами слишком часто прикрывалась суть, истинные переживания подменялись, они были ниже частокола красивых фраз – красивой фразе та же Людочка поверит гораздо быстрее, чем чистому душевному порыву, ошибки тоже реабилитировались словами, как это сделал сейчас Данилевский.

В себя Пургин пришел, только когда остался один, извлек из нижнего ящика стола обветшавшую чистую простынь, которую стирал тут же, в редакции, подушку с узорчатой наволочкой, еще крепкой, прихваченной из дома, из одежного шкафа достал бумажный мешок с жестким солдатским одеялом; натянул на одеяло чехол, чтобы не кололось, постелил и лег.

В окно на него смотрели далекие знакомые звезды, тусклые и недобрые, перемигивались, угасали и оживали вновь – там происходили превращения, которые человеку просто не понять: человек, глядя на них, придумывает научные обоснования, строит гипотезы, подкрепляет собственную неустойчивую теорию непрочными подпорками из формул, и вообще на ничто разменивает свою жизнь, а на деле оказывается совсем другое – мигнувшая звезда означаем, что умер человек, – и катится вниз звезда, как чья-то сгоревшая судьба, но свято место пусто не бывает, в освободившуюся дырку втискивается новая звезда. Это означает, что на земле родился новый человек. А все теории, формулы, научные изыскания – полова, пустое, вызывающее досаду и тоску.

Главные открытия на земле сделают не ученые, а писатели. И еще, возможно, этот вот… Пургин ваял в руки свежий, только что подписанный дежурным редактором номер газеты, затянулся щекотным духом краски и сморгнул с глаз слезу – с полосы на него смотрел Сталин. Добрый, с подначивающей усмешкой, прячущейся в усах, с трубкой, ловко зажатой пальцами. Возможно, и этот дядя сделает какое-нибудь важное жизненное открытие. За что его любят люди? Не было Пургину ответа. Да только ли ему не было ответа?

Пока шла война на Хасане, он аккуратно, нигде не объявляясь, будто кошка, выслеживающая мышь, обследовал проулок, в котором когда-то жил, свой дом и тесную, маленькую, как шкатулка квартирку.

И его самого, и мать Пургина в доме уже мало кто помнил, а те, кто помнил, подозрительно щурились: с чего это гражданин интересуется врагами народа? А в порядке ли у вас, любезный, документы? Пургин не сомневался, что после этих расспросов несколько доброхотов непременно сходили куда надо и передали информацию: тут, мол, интересуются врагами народа.

Печально становилось от такой бдительности. Собственно, другого Пургин и не ожидал. Нет в проулке ни матери, ни его, и будет совсем хорошо, если фамилию Пургиных люди, живущие там, вообще вычеркнут из памяти, словно Пургины никогда тут и не жили. Надо было думать, как написать общую, завершающую, с политическими выкладками статью о Хасане.

Перечитав все, что появилось в газетах, Пургин написал эту статью – он постарался честно отработать свой хлеб.

Данилевский несколько раз предлагал Пургину:

– Дед, ты бы выступил, рассказал о Хасане, о том, за что получил орден, а? Хотя бы в узком кругу, перед членами редколлегии. Не надо перед всеми – только перед нами.

Пургин, щуря жесткие похолодевшие глаза, отрицательно качал головой:

– Как я могу? Не имею права… Просто не имею права! Да, собственно, что я тебе говорю, ты сам все понимаешь!

– Понимаю, – грустно вешал свой длинный крючковатый нос Данилевский, чертил на бумажке круги – у заведующего военным отделом появилось новое занятие.

– Ты, Федор Ависович, раздели исполнение на две творческие половины, – подтрунил как-то Пургин, – до обеда рисуй кружочки в одну сторону, слева направо, после обеда в другую – справа налево.