За границами снов

Но у Лачина до этого не доходит. Он беллетрист. Точнее, он и беллетрист, в хорошем смысле. Его ритмическая проза (строго ритмическая! – предупреждает автор) помнит такую простую вещь: рассказ – это рассказ, рассказ, миф, если хотите. Ему, в отличие от стихотворения, недостаточно быть «лингвистическим событием», он с событием– с событием внутри, сюжетом. И этот сюжет должен затягивать, должен иметь некую силу, с самого начала, иначе это начало не потащит дальше, не поведет до конца, – да просто читать не станешь, вот и все. Вот Лачин пишет: «Десятилетний Исаак поступил неглупо:…», – и надо ведь узнать, в чем же неглупо. Пишет: «Меня не трогает, когда плачут и жалуются на потерю близкого человека, сидя в кругу друзей и родных, и вокруг утешают их, сочувствуют. Меня не трогает – я им завидую. Со мной было страшней…», и надо же узнать, что же страшней было.

Вот в этом Лачин беллетрист. Он читаем, он читается. Его слушаешь, потому что он рассказывает (вот в этом своем ритмическом режиме, но рассказывает, спрашивает, заинтересованно, заинтересовывая). Это ценно. Не знаю, как вам, но для меня современная проза по большей части просто нечитаема… Может быть, люди говорят что-то хорошее, что-то важное – я не знаю, я просто не в состоянии прочесть, нуууудно-то как. А Лачин – находка. Первое условие – условие читаемости – он выполняет. Пирог должен быть съедобен, книга – читаема. И уж потом можно спорить о вкусах…

Елена Зайцева

Литературно-художественный журнал «Новая Литература», 08.2005

Барабаны (сказка с реалистическим концом) соч. 58

Яне Кандовой

Принцессе Яте было восемь лет. И всегда-то была она капризна, а захворав, стала несносней прежнего. Смех и веселье ускорят выздоровление девочки, твердили лекари. Закатил король празднества, созвал музыкантов, жонглеров, акробатов и фокусников, и даже полосатые обезьяны с острова Буй, явившись на дворцовую площадь, исполнили танец с бананами – ничего не помогало. Ята только нюхала ромашки и брезгливо морщилась: «Фуй!».

Тогда со дна великой реки Тил поднялся толстый белый дракон. Редко белые драконы выходили на сушу, и дивился народ. Он важно протопал на площадь, пыхтя и отдуваясь, не глядя на зевак, и – бух! – плюхнулся толстым задом на землю прямо против трона принцессы – а она собиралась смотреть очередное представление. «Безобразие!» – возопили кругом. А Ята закрылась букетом ромашек и сказала испуганно: «Ай!». Но дракон не смутился. Он завалился на спину, выставив круглый толстенный живот, задрал хвост с расплющенным концом и забил по животу: бум! бум!

Это было просто чудо. Никому еще не доводилось слышать столь глубокого и мелодичного звука. Он пьянил, веселил, но только умиротворенным, покойным весельем. Люди пускались в пляс, не смущаясь даже присутствия королевских особ. Но король не гневался: он и сам с трудом оставался на месте, только легонько подпрыгивал и хлопал себя по животу – наверное, пытался извлечь те же звуки. А принцесса выронила цветы, захлопала в ладошки и как завопит, суча ножками: «А-тя-аа! Бум-бум!»

Никто и не приметил за всеобщим ликованием, как толстяк-дракон вернулся в реку. А здоровье принцессы с того дня и впрямь пошло на поправку. Излечил ее мудрый дракон.

Только люди никак не могли позабыть те чарующие звуки. Без устали отлавливали они речных животных и, зарезав, натягивали животы на деревянные остовы. То-то были барабаны! То-то счастье было людям! И не стало вскорости белых драконов.

Правда, это уже не сказка. Это жизнь.