За границами снов

Опера ставилась – как уже говорилось, в концертном исполнении, без декораций – в здании кирхи, в высокой готической зале с органом. Занавес скрывал импровизированную сцену. Представление начиналось в семь, и в половине седьмого двор кирхи заполнила публика человек в сто, уже втекавшая в залу и не подозревавшая о панике, царившей за кулисами. Панику вызвало отсутствие Орасио – домашний и мобильный телефоны молчали, общие знакомые также пребывали в неведении. Под готическим сводом кипели страсти, достойные Средневековья. Маркин, уже вошедший в роль князя, говорил, что зарежет извращенца, и сверкание белых (напудренных) бровей на покрасневшем лице заставляло верить в это. Иванчук наскоро гримировала трясущегося Л., решившегося заменить содомита и потому спешно демонизируемого. Трясся же он как от бешенства, так и от непривычной роли певца. Жанна стояла у открытого окна и думала, что жизнь ее к тридцати годам грозит обернуться такой же пародией на планируемое, какой обернулся Орасио на лермонтовского героя и своих предков, и не выгоднее ли карьера в провинции, по принципу «лучше быть королевой ада, чем фрейлиной в раю». В эту же секунду она услышала удивленные возгласы и поспешила на них.

Тот же возглас издала и она, войдя в залу, – среди изумленных артистов стояла высокая, внушительная фигура Орасио Скарлатти. Постановка не предусматривала костюмов, но он был в средневековом платье: лукко, в которой изображают Данте, флорентийская тога с прямыми длинными складками, напоминающая римскую, из ткани того же красно-черного цвета, что воздух «Ада». «Как-кого черта… – пробормотал Л. – Откуда это…» «Великолепно!» – вырвалось у Иванчук, тотчас испуганно взглянувшей на Л., но он не возражал, не возражал никто. Орасио действительно был великолепен. Красные всполохи на черном, казалось, знаменовали царство Демона. Лицо его, значительнее обычного и несколько бледное, напоминало о старой Испании, где предок его сочинял свои экзерциции. «Чуть не сорвал…» – начал было еще не остывший Маркин-Гудал, но князь ада посмотрел на грузинского феодала так, как… да так и взглянул, как князь инфернальный может глянуть на князя земного. «За дело!» – первым очнулся Л., как ему и полагалось по должности. Вскорости поднялся занавес, и четырехголосный женский хор зачал оперу. Над землей парит печальный Демон, дух изгнанья, и нет ни в чем ему отрады. Ибо пошлость земная приедается быстро, а райское блаженство приелось еще ранее.

Мысли Л. шли в двух направлениях зараз: он слушал хор и силился понять, что означает происходящее с Орасио. Последний будто пребывал в некой глубокой печали, казалось даже, что ему не по себе; Л. спросил об этом, получив в ответ лишь небрежный жест, мол, пустое. Вскоре Орасио стоял на сцене и там продолжил удивлять коллег. Голос был его, но лучше всегдашнего, и появилось нечто еще, что трудно выразить словами, это был наглядный пример того, как важно певцу прочувствовать текст. Л. же почувствовал, что сейчас не по себе ему самому, и вдруг, как полный психопат, чуть не затрясся от жути, навеянной на него этим голосом, этой печалью. Он смутился собственной нервозности, кинул взгляд на хористов перед зеркалами и понял, что ими овладело то же чувство. Будто вся труппа на мгновенье впала в оцепенение, но секундой позже все кинулись к вернувшемуся Орасио. «Прекрасно, – говорил Л. под шум рукоплесков за занавесом. – Я даже не ждал…» Орасио будто не выходил из роли, являя на лице смесь той же грусти и еще некой надменности, с которой принимал похвалы. Л. вновь овладело чувство чего-то зловещего, начавшего происходить, но прежде всего он был профессионалом, а не человеком, ибо, если в Союзе говорили: «главное, чтоб человеком был», то при капитализме говорят: «хороший человек – это не профессия». И потому дальнейшие распоряжения он отдавал в приподнятом состоянии духа.

В дело вступил мужской хор, также четырехголосный. Жених Тамары скачет на свадьбу, но он прискачет в царство смерти. Сгубит его дух инферно, Тамару ожегший алкательным взором, и ее погубит также, еще не ведая того. Зачин, данный обликом и поведением Орасио и особливо его арией, воздействовал на всех артистов, хор пел будто бы одушевленнее прежнего. Л. отложил расспрос Орасио, решив дать необычному состоянию последнего продержаться до конца спектакля. Сцена Тамары с отцом прошла как положено, но казалось, что Жанна довольна собою менее Маркина. «После вас все не то, – сказала она Орасио. – Вы сегодня в голосе, боюсь, Тамара вам не соответствует. Чтобы так петь, стоит отдаться Демону, как лермонтовская княжна». «А вы отдайтесь», – спокойно сказал Орасио. «Хе-хе», – хихикнула Каднова, несколько растерянная от необычной шутки. Орасио лишь улыбнулся, с плавным мановением руки. Он не выходил из роли.