За границами снов

Родился и вырос в Минске. Жил насыщенно, но нелепо: учился, дрался, играл в металл-банде, женился, развелся, ни на одной работе долго не задерживался. Задерживался милицией и помещался под арест. В тюрьме начал писать своей первый роман, писал его восемь лет. Получилось неплохо, но опубликовать никак не выходит. Сочиняю музыку, стихи и прозу.

Однажды я прочел, что в сказках не бывает секса… Типа именно поэтому в Средиземье никто не занимается любовью, а бедняга Гарри Поттер даже не мастурбирует… Меня это поначалу удивило, потом убило – ведь все именно так. Потом пришло недоумение, следом – негодование… И я решил написать сказку, сюжет которой замешан на сексе… Сказку, где есть место всему – любви, смерти и мщению… Именно из этой сказки родился мой первый роман, он называется «Медвежий сектор». Получилось ли начало – вам судить.

Сказка

Она говорит: «Расскажи что-нибудь, не молчи».

– Что? – спрашивает он, не открывая глаз.

Хорошо.

Она задумывается, палец в волосках на груди.

– Что хочешь.

– Сказку?

– Да, – она кладет голову ему на плечо и добавляет, – про любовь.

– Про однополую любовь?

Она хихикает.

Ты открываешь глаза.

Когда тебя выдергивают из грез, это не беда. В конце концов, все грезы живут в твоей голове. Немцы почитают свойством зимних туч то, что те осыпают землю снегом. Для бабочек такие тучи означают смерть. А кто-то уверен, что их можно разогнать молитвой. Ты говоришь «ладно» и закрываешь глаза.

Ты снова видишь свою равнину.

Ты начинаешь так: «Однажды…»

Бежал однажды молодой обезбашенный ветер по своим дурным беспонтовым делам и забежал не туда. Он заигрался, понимаете, с мохнатой гусеницей. Пребывая в слегка легкомысленном настроении, он пел, не разбирая слов своей песни, пел и бежал, гусеницу же он нес в своих ватных пальцах и забавлялся, перебирая тысячу ее волосков и сотню ножек, – так он бежал, пока на пути его не вырос холм. Тогда он запел еще громче и взлетел на холм вихрем. На вершине он споткнулся о большущего рыжего зверя, дремавшего там, грезившего о чем-то своем, – а своего там было понемногу от пса, медведя и кота.

«Как там Фишка? – думает Даша. – Мы ведь оставили его без еды». Ей становится жалко своего белого кота, и еще становится так: чуть-чуть грустно и ровно.

Ветер споткнулся о зверя и разбудил того. Зверь зарычал, и столько в его голосе было досады и боли, что ветру не по себе стало, и решил он отвалить по-бырому. Вот только, споткнувшись, он выронил гусеницу, а убегая, он про нее и забыл – что у молодого ветра в голове, кроме пыли – он успел только удивиться месту, в которое забрел (это была бурая, однообразная равнина без деревьев, без солнца, но с курганом ровно посредине и цепью холмов по краю), и дальше побежал по своим дурным делам ветер.

А гусеница упала прямо на зверя, в его загривок, там ее волоски и ножки сплелись с его густой шерстью, и она снова затихла. Зверь же попытался опять уснуть, чтобы вернуть то, о чем грезил во сне, но не смог вспомнить свой сон. Все потому, что сон этот теперь видела гусеница в его загривке, появления которой он даже не заметил. Рыкнул еще раз печально зверь и побежал прочь с холма – он хоть и потерял сон, но продолжал жить своей жизнью.

И день потянулся за днем.

Когда же наконец гусеница досмотрела сон, придуманный другим, она проснулась и сама стала другой: из мохнатого червячка она превратилась в красавицу-бабочку, легкую, изящную, нежную. Она взлетела, отпустив звериные волоски, вдохнула пыльный воздух древней равнины, и сердце ее чуть не остановилось – от восторга. Невероятно пригожим показалось ей все вокруг, в особенности зверь, большой, матерый, мужественнейший, самец, одним словом, да еще с теплым густым мехом – тем, что полностью заполнил и щекотал ее короткую память. Она сразу полюбила зверя, возможно, просто потому, что ничего и никого другого она не видела и не знала, а без любви ей было никак – бабочки без любви долго не живут.

Но зверь не заметил ни ее, ни ее перерождения.