За гранью

– Станет, ваше величество, – все так же спокойно возразил бард. – Закон и происхождение позволяют мне держать речь перед Советом, и никто, даже вы, не можете мне в этом отказать. Если не верите, спросите у лорда Олрейна, чьим познаниям в древних законах я безоговорочно доверяю.

Бореас вопросительно посмотрел на сенешаля, сидящего в первом ряду – как раз напротив короля. Тот с неохотой кивнул. Бореас сердито фыркнул и вновь устремил тяжелый взгляд на Фолкена.

У Трэвиса голова пошла кругом, и он перестал что-либо понимать. Не прошло и четверти часа, как Бельтан подтвердил, что Малакор пал больше семи столетий назад, а все его жители – те, кто уцелел, – навсегда покинули родные места. Быть может, Фолкен так уверенно называет себя гражданином Малакора, будучи прямым потомком одного из таких эмигрантов и имея при этом неопровержимые доказательства своего происхождения? Да, скорее всего. В любом случае более разумного объяснения неслыханной дерзости барда он придумать не сумел.

– Хорошо, Фолкен, – мрачно произнес король. – Тебе дозволяется выступить перед Советом Королей. Мы не можем запретить тебе говорить, но – будь уверен! – мы надолго запомним, каким путем ты нас к этому вынудил.

– Именно этого я и добиваюсь, ваше величество, – склонил голову бард. – Пусть слова мои навечно врежутся в вашу память и не забудутся до смертного часа. Ибо, клянусь вам, все двадцать поколений предков сидящих за этим столом ни разу не сталкивались с угрозой такого масштаба, что нависла ныне над Фаленгар-том. Даже ваш достославный пращур Кейлавус Великий, основатель Кейлавера!

С этими словами Фолкен быстро размотал тряпицу и положил завернутый в нее предмет на стол для всеобщего обозрения. То был Кронд, разбитая руна – одна из трех печатей, некогда наложенных на Черные Врата. Голос барда окреп и вознесся высоко под потолок – повелительно и гулко, словно набат, призывающий к оружию для отражения всеобщей опасности:

– Бледный Властелин пробудился в Имбрифейле, и недалек тот час, когда он сбросит оковы и вырвется на свободу!

Всего лишь мгновение после его заявления в зале сохранялась абсолютная тишина.

А потом все обратилось в хаос.

70

Грейс наивно полагала, что накануне стала свидетельницей высшего проявления гнева Бореаса.

Она ошибалась. Гул возбужденных голосов, свист и издевательские выкрики с мест в адрес Фолкена в считанные секунды превратили первоначально дисциплинированное сборище в форменный бедлам. Кое-кто из сидящих за столом Совета порывался высказаться, но их голоса терялись и тонули в невообразимом шуме. Бореас свирепо пожирал барда глазами, и в них кипело и клокотало такое бешенство, рядом с которым происходящее вокруг выглядело легким дождичком на фоне тропического грозового ливня. То была поистине королевская ярость, до вершин которой невозможно подняться обычному человеку. Со своего места в первом ряду, где она сидела бок о бок с Эйрин, Грейс хорошо видела, как могучее тело Бореаса сотрясает крупная дрожь. Казалось, он вот-вот взорвется, одним прыжком перемахнет через стол Совета и растерзает Фолкена – как бык на арене потерявшего мулету и шпагу матадора.

Но барда, похоже, ничуть не смутило ни шумное неодобрение зрителей, ни угрожающее поведение короля. Да и Грейс вскоре засомневалась, что последнему удастся легко справиться с Фолкеном, чья хищная физиономия затвердела и застыла, как каменное изваяние. За годы службы в отделении экстренной помощи ей доводилось встречать подобное невозмутимо-упрямое выражение на лицах многих пациентов: детей, в пятый раз привозимых на сеанс химиотерапии, симпатичных, но до предела исхудавших молодых людей, женщин с синяками и шрамами по всему телу, только что застреливших собственных мужей… Что-то подсказывало ей, что этот странный человек, бесстрашно бросающий вызов сидящим за столом властителям, повидал на своем веку немало такого, чего ни она сама, ни Бореас, да и никто из собравшихся здесь даже представить себе не может.

Тем временем свист и крики прекратились, а возмущенный рев толпы мало-помалу снизился до уровня легкого ропота. Люди постепенно приходили в себя, умолкали и усаживались на места. Даже Бореас немного успокоился и опять занял свое кресло, хотя лицо его по-прежнему выражало откровенное недовольство. В зале снова воцарилась тишина.

Все взгляды были прикованы к барду, но тот продолжал молчать и не двигался. Рассеянный солнечный свет пробивался сквозь прорезанные под самым потолком бойницы, в которых безмятежно возились и ворковали голуби. Неожиданно тишину нарушили мелодичные звуки. Негромким, но чистым и ясным голосом Фолкен запел: