За колымским перевалом

Еще раз глубоко, до приятной боли в загрудине, вздохнул и замер: он отчетливо ощутил какой-то новый, а вернее, забытый за зиму, тонкий, щекочущий смолистый запах. Он посмотрел вниз и невольно ахнул — сколько лет на Колыме, а привыкнуть никак не мог — тайга, сплошь покрывавшая оба берега реки, еще вчера томившая взгляд тусклой серостью, сейчас ласкала взор светлой, нежной зеленью. В одну ночь! Такое могло случиться только здесь, на Колыме. В здешних местах, на вечной мерзлоте одна лишь лиственница смогла отвоевать право на жизнь, и поэтому тайга покрывалась зеленым нарядом в одночасье.

Жарченко спустился с крыльца, подошел к одинокой лиственнице, торчавшей между домами, притянул к себе тонкую ветку, отломил короткую кисть зеленых иголочек, только что проклюнувшихся сквозь жесткую Темно-коричневую смолистую скорлупку почек, медленно провел по щеке.

Огляделся. На Южных склонах сопки, согретых солнцем, и в низинах виднелись разноцветные куртинки из белой ложечной травки и дриады — желтых полярных маков. Решил идти к реке напрямую по склону сопки. Под ноги попалась большая поляна брусники. Он наклонился, сорвал длинную ниточку стебля, усыпанную мелкими белыми розеточками цветов. Вспомнил заветную тетрадь Пеньковского, в которую геолог старательно записывал свои наблюдения: «У брусники и голубики сперва появляются цветы, а уже позже листья».

Тропинка вывела на край террасы. Жарченко остановился, прикрыв ладонью глаза от яркого солнца, посмотрел вниз, где расположился приисковый поселок. Около конторы (длинного приземистого здания с бесчисленными пристройками, отчего оно походило на полураздавленную гусеницу) уже стояла группа людей:

— Где Пеньковский? — спросил у них Жарченко, спустившись с террасы.

— С вечера еще поплыл на моторке.

Директор вскипел:

— Кто еще с ним уехал?

Ему не ответили. Жарченко обвел злыми глазами лица и с трудом подавил в себе раздражение.

— Ладно. Пошли на берег, катер дожидается.

Напротив приисковой конторы вдоль берега тянулась ровная отмель из крупных голышей. Река в этом месте разлилась широко, отдыхая перед тем как с ревом кинуться в узкую расщелину между высоких скал ниже по течению. Плыть здесь на стареньком, помятом и насквозь проржавевшем катере, неизвестно где раздобытом снабженцами, было опасно. И Жарченко всякий раз, когда железная посудина приближалась к «трубе» — так называли на прииске узкую щель между скалами, — внутренне сжимался и, словно загипнотизированный, цеплялся взглядом за тонкую лиственницу на краю огромного камня, козырьком свисавшего над рекой. Сжатая с двух сторон отвесными стенами берегов, река передалась в левую сторону, лавиной с оглушающим ревом врывалась в узкий коридор, и, грохоча камнями по скалистому дну, устремлялась вперед, То здесь, то там вскидывались крутые валы, они подбрасывали катер, как мяч и тут же исчезали в глубоком водовороте.

Ударившись носом о кромку одной из таких воронок, катер рванулся в сторону, рассекая сплошной перламутровый навес брызг. Но уже в следующий миг спасительная инерция движения пронесла суденышко по краю водоворота. Моторист, ожидавший этого момента, круто положил руль в противоположную сторону. Катер, казалось, вот сейчас врежется в каменную стену, но при верном повороте руля он устремился вперед, выровнялся и оказался во власти потока, который вынес его на середину реки.

Директор повернулся и заглянул в лицо своему заместителю. Глаза его были закрыты. Жарченко рассмеялся.

— От страха, что ли?

— Никак после отпуска не отосплюсь, В норму не вошел. Перепутал день с ночью. — Дергачев откинулся на спинку сиденья, потянулся и сладко зевнул. — Сон никак не налажу. Ночью хоть защепки на ресницы. А сейчас голова так и клонится.

–. Расскажи, где побывал. Это у тебя первый отпуск?

— Первый. Целых шесть месяцев. Полгода бездельничал.

— В один санаторий с женой попали или порознь?

— Жена одна ездила.

— Одна? — Жарченко повернулся и стал разглядывать Дергачева, как будто впервые увидел. — У. тебя же две путевки были?

— Две. Моя пропала, конечно.

— Ситуация, — протянул директор. — Чем же ты занимался?

— На Урале жил. В деревне. Мотоцикл купил. Охотился.

Жарченко видел, что его заместитель, по характеру неразговорчивый, сегодня вообще не был расположен к беседе, но он хотел выяснить до конца…

— А вы того… не поругались?

Дергачев усмехнулся, достал из кармана пачку папирос, закурил.

— Характеры у нас разные. Она у меня жить любит шумно. А я, как вы знаете, молчун. Может, оттого, что в тайге вырос. Отец с первых дней войны — на фронт. Пятеро нас осталось малышей с матерью. Я был самым старшим. Тайгой всю семью кормил.

— Почему из отпуска один вернулся?

— Квартиру решила обставить.

— Та-а-к! В зиму, значит, не приедет?

Дергачев промолчал. Щелчком кинул папироску за борт.

— Квартиру обставляет, — Жарченко покачал головой, потом резко повернулся к Дергачеву и сказал убежденно — Зря оставил ее там. Одному тебе здесь не дело. И она там одна. Молодая, при деньгах…

Дергачев продолжал молчать.