За Кубанью

— С Махмудом ничего не выйдет, зиусхан, — замечает Ибрагим. — Спасибо, хоть не продал меня тогда. Но уверен — во второй раз не выпустит.

— Что ж, Аслан, тогда выполнишь приказ. — Улагай старается подбирать слова помягче, но до Аслана намеки не доходят.

— Какой приказ, господин полковник? — вытягивается он.

— Забыл? — раздражается Улагай. — Уничтожить! И как можно скорее. Всю семью! Чтоб об этом узнали другие предатели.

Ибрагим вспомнил гостеприимного Махмуда, его неунывающую ни при каких обстоятельствах жену, карапузов-мальчишек и девочку-подростка. Чудовищная жестокость Улагая впервые связывается в его сознании с людьми, которых он считает своими, несмотря на то что они оказались в чужом лагере.

Что-то в выражении лица Ибрагима насторожило Улагая.

— У тебя есть вопросы, Ибрагим?

— Нет, зиусхан, все ясно.

— Выполняйте!

Они выходят. Улагай ищет глазами адъютанта.

— Аскер, готов к отъезду? — Аскер стоит в дверях, руки по швам. Что у него, однако, со щекой? — Подойди.

Аскер сделал несколько шагов вперед, и Улагай различил на щеке адъютанта следы ногтей. Значит, все- таки он. Джентльмен сделал свое дело и вонзил в сердце дамы кинжал. Не очень умело, правда, но решительно. И вдруг мелькнуло: а не погибла ли прачка только потому, что он успел своевременно переправить ценности Энверу? Да, это не Ибрагим, этот в трудный час выменяет тебя на рваные чувяки. Ладно, надо ехать, этот трудный час еще не пришел.

А может, пришел? Эта мысль заставляет Улагая застыть на месте. Пожалуй, он действительно пришел, этот трудный час. Да, надо быть предельно осторожным.

Обычно Улагай не вмешивался в хозяйственные дела, особенно раньше, когда ими занимался дотошный Ибрагим. Теперь стал укладываться сам. Предчувствие, почти никогда не обманывавшее его, подсказало, что сюда он уже не вернется. Сжег все ненужное — ни одна его вещь не должна попасть в чужие руки.

Аскер на санях, Улагай верхом. Лишь за лагерем сообщил адъютанту маршрут и тут же свернул с тропы в сторону.

Конь Улагая не спеша пробирался сквозь редковатый предгорный лес, мысли бежали иной дорогой. Он сравнивал себя с Султан-Гиреем, и по лицу его блуждала горделивая улыбка. Он все делает сам, даже черную работу. Никто никогда не сможет его упрекнуть, будто он загребал жар чужими руками. Улагай оглядывается — пора быть полянке. Теперь поворот направо. А вот и избушка. Улагай остановил коня перед самым окошком. В руке — револьвер. Он чуть было не пустил его в ход — в дверях появился какой-то подозрительный тип в солдатской шинели, с окладистой бородой.

— Руки вверх! — вырвалось у Улагая. Но сразу же пожалел: перед ним стоял Зачерий собственной персоной.

— Твоя пуля, Кучук, не для меня предназначена, — рассмеялся он. — Уж если чекисты угомонились, перестали меня искать, то жить мне и жить.

Они обменялись приветствиями. Зачерий сообщил, что перебрался в село, нашел квартирку с помощником.

— Кто кого нашел? — прищурился Улагай.

— Я, конечно. К тем, кто находит меня, доверия не питаю.

Внизу, на полянке, их ожидав Аскер. Зачерий уселся к нему в сани, Улагай направил коня подальше от тропы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Каждому — свое. Один носится ветрам наперерез во главе отряда по следам банды, другой воюет с бандитами в теплой кунацкой. И, быть может, не менее успешно: чем больше людей поймут политику новой власти, тем больше будет у нее сторонников.

Максим и Ильяс — на конях, Рамазан — в кунацкой. Здесь он — как дома. Задавай любые вопросы, он на все даст прямой, правдивый ответ. Вот и сейчас Рамазан восседает на почетном месте в одной из кунацких. Народу набилось очень много. Рамазан оглядывает собравшихся, пытаясь понять, как все они сюда втиснулись. Да еще и предоставили скамью старикам. Они сидят, прямые и строгие, словно судьи. Впрочем, так оно и есть — судьи. Не одобрят его старики — и большинство адыгов отвернется от него. И потому Рамазан старается говорить о политике Советской власти так, чтобы ее уразумели даже самые пристрастные слушатели. Беседа течет плавно, медленно, как зимний вечер, застывший за окном. О земле, об уразе[7], о дожде, о браке, о школе, о громе и молнии… Рамазан умело гнет свое, люди помоложе мотают на ус, старшие недоверчиво переглядываются, а старики даже вопросы задают.

В общем Рамазан доволен настроением аульчан. Третий вечер идут эти разговоры, и польза их несомненна.