За Кубанью

— Откуда ты взялся, русский? Ты отнял у меня брата…

Максим молчит. Умирающий не вызывает у него сострадания, как, впрочем, и у остальных. На лицах женщин — нескрываемый страх, во взглядах мужчин — не то злорадство, не то торжество.

Взгляд Алхаса падает на Дарихан.

— Кислого молока бы… — хрипит он. — Все внутри горит…

Дарихан убегает, второпях выносит большой глиняный горшок с простоквашей. Алхас обхватывает его огромными волосатыми ручищами, по двору гулко разносится: буль, буль, буль… Чуть оторвавшись от горшка, тяжело, со свистом набирает воздух и снова пьет. Тело его пронизывает дрожь, горшок поднимается все выше и выше.

— Спасибо, Дарихан. — Он отбрасывает пустой горшок, шарит руками по телеге, достает увесистый кожаный мешок, — Это тебе, Дарихан. Бери же, бери…

Дарихан в ужасе отшатывается.

— Бери, глупая женщина, богатой станешь. Не хочешь? — Алхас швыряет свои сокровища в снег, поворачивается к Максиму:

— Твоя взяла, русский…

— Наша взяла, — вмешивается Ильяс. — Ты же стал зверем.

Глаза Алхаса закрываются. Он с усилием прижимает ладони к животу и резким движением вскидывает руки вверх. Страшные, окровавленные руки. И валится навзничь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Утренняя прогулка вливает в организм силы и укрепляет нервы — эту истину Улагай вспоминает ровно в пять утра. Вскочив с постели, разминается: несколько дыхательных упражнений. Натягивает галифе, сапоги, обнаженный по пояс, выходит.

В передней, освещенной небольшим продолговатым оконцем, проделанным в верхней части входной двери, тесно и душно. Улагай обходит поставленную посреди комнаты печурку — опрокинутый вверх выбитым днищем казанок, бросает презрительный взгляд на раскинувшегося на топчане Аскера. «Нет, это не Ибрагим, — мелькает у него. — Зря я тогда погорячился». Все равно основные поручения выполняет его прежний адъютант, Аскера нужно натаскивать, а теперь не до того.

Мороз пощипывает за уши. Князь делает глубокий вдох, топчется по свежему снежному ковру — за ночь успело подсыпать — и начинает обтирание. Набрав пригоршню снега, натирает им лицо, шею, грудь. Тело становится розоватым, от него валит сизый пар. Часовой, утаптывающий из конца в конец лагеря свежую тропинку, незаметно бросает на командующего полные недоумения взгляды.

«Зачем я тут? — в который раз спрашивает он себя. — Не пора ли в аул?» С Улагаем ему было хорошо, когда кавказский корпус наступал: полковник разрешал грабить, насиловать. Правда, с разбором, чтобы не вызвать нареканий дворянства. С Улагаем было не плохо в первом лагере — и там представлялась возможность наживаться без риска. А теперь? Игра явно проиграна.

Чувствуя на себе косые взгляды часового, Улагай старается изо всех сил: подчиненные всегда и во всем должны видеть его превосходство. Улагай неторопливо вытирает тело досуха полотняным полотенцем и возвращается в дом.

Стук в дверь: повариха. Румяная, улыбающаяся, пышная. Нараспев здоровается, ставит на стол тарелки с лепешками и мясом, привычно садится на кровать, расстегивает башмаки…

При виде этой женщины Улагай каждый раз испытывает одно и то же: некую смесь брезгливости с чувственностью. Чертовка плотоядно улыбается, и эта улыбка, весь вид свежего, упругого тела заставляет его сердце биться учащенно. Но несколько охлаждает воспоминание о поварах.

— Ты, замученная, — зло бросает Улагай. Злится не на нее, на себя— за свою слабость.

— Я не замученная, господин полковник, — словно поет женщина. — Вы же видели — теперь поставили ширмочку, никто не смеет ко мне притронуться.

«Остановит их эта ширмочка, как бы не так».

— А вы поменяйте нас местами, господин полковник, — покачивая крутыми плечами, предлагает она. — Пусть Аскер с поварами спит, а я на его месте. Вот тогда вы узнаете, что я умею.

«Тоже додумалась… Знает, стерва, что это невозможно».

— Господин полковник, разрешите встать? — осведомляется она, когда Улагай присаживается к столу.

— Не задавай дурацких вопросов, он морщится: черт знает что спрашивает. — «Разрешите встать…» Ты что, солдат?

После завтрака Улагай выходит на утреннюю прогулку. На нем короткая меховая куртка, папаха из серого каракуля, галифе, краги, подбитые толстыми гвоздями ботинки, предназначенные во французской армии для альпийских стрелков. Общий вид несколько портят выпирающие по бокам револьверы. Но без них нельзя. В руках палка с металлическим наконечником — нечто среднее между пикой и альпенштоком. Шаг, другой, и вот уже все тело входит в заданный ритм. Улагай поднимается по крутому взлобку, с вершины которого открывается чудесный вид. Решил: когда станет главой Адыгеи, устроит себе в этих местах горную резиденцию.

Подъем, спуск, снова подъем и снова спуск. От блеска снега слезятся глаза. Еще один подъем. Отсюда хорошо видно его запасное убежище. Улагай нашел его сам и постепенно, тайком от своих сподвижников, перетащил сюда все необходимое. Прекрасное место. За перевалом — дорога к морю, северные спуски ведут в кубанскую степь. Недоступно и близко. До революции сюда перегоняли на лето скот, теперь отгонные пастбища заброшены.