За кулисами

― Не злись, я просто переживаю за тебя. Никто не должен обсуждать тебя за спиной, ты ни в чём не виноват. Точнее, не совсем ты, ― Мишель встряла вдруг между мной и с новой силой завладевшими разумом мыслями о прошлом. Сквозь усиливающиеся стыд и терзания я расслышал фразу о том, что девушка за меня беспокоится. Я неловко и поспешно отшатнулся от её тёплого осторожного прикосновения, которым танцовщица попыталась меня приободрить, ощущая, как в груди начинает теплиться какая-то болезненная благодарность.

― Почему ты так думаешь? ― Знала бы ты, лапуля, что на самом деле скрывается за заголовками интернетных грязных статеек, не стала бы вставать на мою сторону. Немного придя в себя от шокировавшей меня ласки, я осторожно поймал её ладони, в сомнениях убирая их со своих плеч, но Мишель не собиралась униматься, ни чуть не смущенная моей грубостью.

― Я знаю, как Изабель с тобой поступает. Тяжело противостоять провокациям, когда человек знает, как задеть за живое. Ты, на самом деле, хорошо держишься. Хоть я и не знаю, что у вас там случилось…

Как я не пытался отбиться от прикосновений и закончить неприятный разговор, Мишель всё подбирала и подбирала слова, не скрывая стеснения за происходящее и искренней обеспокоенности. Необъяснимо и забавно, как охотно я отказывался от её ласки, в то время, как параллельно планировал переспать с этой неугомонной девушкой. Не сумев предотвратить поток откровенностей, я неловко замолк, наблюдая исподлобья за тревожной мимикой на симпатичном личике танцовщицы.

― Просто я знаю, что ты достоин этой роли, каким бы придурком ты ни был. Ты превосходный танцор. Не дай себя сожрать, хорошо?

Именно это я имел в виду, когда говорил о доверии. Своими неосторожными фразами она заставляла меня иногда чувствовать обезоруживающую невозможность изъясняться ― меня, беспринципного и бесстыжего Брэндона Форда. В такие моменты я подумывал держаться от Мишель подальше, несмотря на то, как тепло стало складываться наше общение. Оно вообще выглядело как побочный эффект от зависнувшего несостоявшегося секса, к которому я всячески стремился. Может, поэтому меня так тянуло с ней поболтать или сообщить вдруг новость о том, что я скучаю по совместным репетициям… Но как реагировать на слова поддержки в свой адрес я всё ещё не понимал.

― Ну… ― Черт возьми, что я должен был сказать… Девушка нежно улыбнулась, окончательно вводя меня в ступор. Я не знал, куда деть ошарашенный взгляд, чувствуя, как медленно и гулко колотится сердце. Настолько непосредственная открытость преодолевала все возможные заграждающие от посторонних людей барьеры холодности и дерзости. ― Спасибо, Мишель.

Не знаю, что это было, но я остался под неизгладимым впечатлением: мы оба выглядели нелепо и не знали, куда деть нервно царапающие кожу рук пальцы, и всё же танцовщица подкупала обостренную бдительность своим желанием позаботиться о моем эмоциональном состоянии. Из предупреждения лапули я понял, что все артисты театра обсуждают, какой я наглый и хамоватый, но мне ведь было не привыкать. И лишь её доброта врезалась в грудь долетающими до меня пылающими раскалёнными обломками.

― Я убедила тебя в том, что нам нужно потанцевать? ― Если бы только Мишель прибегла к более сексуальным методам… Но я не мог так быстро оправиться от щекотливого разговора, чтобы продолжить репетировать номер как ни в чём не бывало. В солнечном сплетении что-то скрежетало от едва разборчивой безысходности и расползающейся по телу инородной теплоты.

― Мне нужно отойти, ― не дав танцовщице успеть придти в себя от моего заявления, я двинулся в кулисы, собираясь посетить одно излюбленное мной из множества технических помещений за сценой. Мишель осталась позади торопливых многочисленных шагов, и по пути я подцепил с пола сумку, машинально вытянув из кармана раздавленную пачку сигарет.

Окно было заколочено, но уличный вечерний свет просачивался сквозь прибитые балки и разодранную пыльную ткань, а коридорное жёлтое освещение заглядывало из-за проёма. Поломанный ненужный реквизит горами покоился на полу, полках и подоконнике. Я захлопнул за собой дверь коморки, воссоздавая приятную темноту, и закурил припрятанную до лучших времён последнюю сигарету, ёжась от проникающих через щели осеннего ветра и сырости. Горечь табака спасительно наполнила рот и лёгкие, освобождая голову от излишней гнетущей тяжести.

Разве можно так бесцеремонно врываться в чувства человека? Кого из нас двоих ещё нужно считать более наглым…