За мной следят дым и песок

Микроскопическое, очковое — стряхивали с очков чуть не в кадки с драценой и с монстерой, присыпая конфетными фантами, и что-то вворачивалось в вазу, перенявшую у изумрудной цапли — и форму, и взлет на шкаф, и в распахнувшиеся едокам фюзеляжи зайца, кабана и барашка, в мешочки с пряностями, нижущими — связки носов, и вплывало в чаны с юлящей рыбой и в корзины плодов, в поплавки грибов и ягод, или вонзали в арбузы ножевую щель и кое-что опускали в эту прикрытую полосой копилку. Средние величины отваливали в покрывала, подпихивались под диваны, заправлялись за шторы, за просторные зеркала — и бросались прямо в Зазеркалье. Окончания анекдотов заволакивал склероз, настоящие имена дружно вступали в псевдонимы. Забывали, меняли, вычеркивались, уходили — в туман и в затон, и на случай переводили часы, а последнее выдавали — за первое. Тогда как все крупное списывалось — на непреднамеренное совпадение и вообще искало глазами — места, недоступные для человека.

Гость, сохранившийся в полустертом списке как Черт… даже на немецкий форс — Черт-их… переносчик букв, черт их знает что начинающих — и обычно проигрывающих, не представительствовал ли сразу — от нескольких персон, вложившихся — мимо раута? Черт-их озабоченно подстригал расстояние меж собой и запотевшим пифосом с радостью, и пока налетчики не похитили содержимое собственного его фиала, сливал чудотворное — в себя, заодно флегматично переводил три рубля из кармана брюк в нагрудный и замечал — разделившему с ним быстротечное вино мгновенья, от фамилии коего друга тоже сохранилась лишь первая ступень — Хор:

— Почему, как ни выбредешь в люди, обязательно угодишь — в чертятник?

Курчавый, сообедальщик Хор, тоже, по-видимому, ходатайствующий — от гула голосов, округлял глаза и, сняв со своего правого безымянного брачное кольцо, укрывал его — на безымянном левом и озадаченно говорил:

— Я думал, этот гоп-стоп уже не выпускают! — а другие его голоса, возможно, предлагали намазать прорвавшимся к столу — горчичный палец, как на избирательной точке от Африки, чтоб опять не голосовали — за добавки в весе.

— Зато покупают — и кому-то нравится, и продергивают по передней линии! — констатировал представитель Черт-их. — Зачем им — то, что давно обшелушили?

— А ты как думал? Все услуги только за звонкую копеечку! — отзывался ходатай Хор. — Но в конце концов приблизятся мир и любовь!

За проворство которых, вменял он мешкающим, пора рубиться! Ишачить, горбатиться, недосыпать. Хотя другие его голоса, возможно, делали секундное допущение, что один из кавалеров удачи — бессмертен, а другой не особенно — и не расстается с приятелем в надежде, что придут за ними — и перепутают, или прячется в непреходящем: площадных плутнях, наветах… Если ни прелестница, кружась и порхая с толчковыми, не смеет толкнуть кавалеру — танцевальный болевой прием, подытоживал Хор, распечь апперкот, наконец, подсечку, наконец — раздавить ногу, он сам запишется на танец — к одному из злодеев и составит пару… И каждое танго — как последнее! Но раз здешние гости таинственны и великодушны, начнемте же, не теряя времени, целоваться — все со всеми!

Был ли доволен такими хохмами ктитор площадки Хохмачик, возмущен вклейкой в эту часть ее — отутюженных кунштюков? А поскольку на четверть был — дерево, что себе полагала четверть: кто на ком произрос и служил опорой — и кому на ком пахать? Или строились друг на друга в башню гордыни, возвещавшую, что отравление воды и вина или знания и долга, что вихри враждебные, кораблекрушения и обвалы — не поминутны здесь, но когда заведутся — пускают первую, и вторую — и пятую очередь, как ранняя весна расстрижена на ручьи, арыки, овраги — и на дороги желаний, но по интеллектуальной наполненности — курьезны, да и одинаковый почерк… То есть всеми клочьями Хохмачик и его липа пытались сберечь лицо, для чего поучали гостей: если вырастут у вас на пороге неустановленные странники, самое милое — предложить им очаг и постель, и себя, и близких, и отдать утварь, все равно недолга, глядишь, и поведают вам что-нибудь сногсшибательное, по крайней мере — не спалят ни кров ваш, ни город…

Однако же не хотели отречься, воздержаться — ни от спички своего царства, и потаенная уборочная, пройдя петлистый путь, выкатывалась — на ноль, где выскоблили — и саму пустоту… и, опешив, вдруг накрывала пришельцев — небывалой заботой. Предлагались почетные места за столами, просевшими от яств, а если ближайший уже полусъеден, так в домах прилегающих и отстоящих… и предупредительно извещали, что нечистый мрак ночи — уже в трех кварталах, в двух оттенках… чтоб вы не спрашивали: — Здесь всегда так темно?.. И чтоб вам не ответили: — Да всю жизнь!.. А те, кто могут вывезти бедных кавалеров из фатальной тьмы: вагоновожатые, рулевые, пилоты, кучера, рикши, трактористы, паромщики — не сочтите за донос, но вот-вот развиднеются, бабочкин век — порхают лишь на свету.