За мной следят дым и песок

Конфузная Клок, обнаружив, что тирада ее не обрастает полоротыми слушателями, и на том не сломившись, несомненно, подхватила полдневную газету, оставленную читающей эспланадой, и, укатав проблемные статьи и актуальное фото — постановочное и репортажное — в скалку и в палицу и опробовав в воздухе на свист, отгоняла параллельные и перпендикулярные шумы и продолжала:

— Но чем ближе к мраку, тем обстоятельней вахта языков — и со вкусом разбираются, прав ли узник совести, в солидарность с другим ее колодником зафестиваливший голодовку, и выясняют: сухую — или совесть им подливает? Отирает уста уксусной губкой? И загораются провести опрос: как, по мнению слушающих, ловчее насесть на власть — насухо или с мокрым? Но опять звонит неучтенный, объявляет себя инвалидом по зрению и просит плачущим голосом: у меня совсем нет денег, не сможет ли кто-то мне помочь хотя бы вышедшим из моды пальто?.. Разлюбезный вы наш, непререкаемо лепят безглазому инвалиду, при чем здесь моды на пальто, у нас же другая тема передачи! Звоните в вашу тему.

Подняв руку с ферулой, и руку с бивнем мамонта, и руку с обломком реи, полукрылатая уже уверенно рубила наотмашь и накрест — гвалты и гомоны, идущие контрманевром через видимых и сквозь тушевку зноя, то ли наладившись потренироваться на человеках, чтоб позднее метко укокошивать мушек, то ли вспарывала воздух, чтоб впустить в прореху — вспоможения и субсидии, и признавалась:

— Если сроки мои на исходе, приходится говорить в режиме монолога… ни единого перла — втуне! — и уныло швыряла свой пест — в медную чашу скверны, избрав доверительницей — не дурнушку, но королевствующую урну в гофрированном воротнике «мельничный жернов» — кто-то вставил в жерло пластиковый пакет с остатками пира: с рослой бутылью в серебряной пекторали, в пене — и в городьбе тщательно зачищенных ребрышек из зазевавшейся особи, и в подмятом картонном сервизе.

— Уж от этих-то языков, миледи, можно избавиться незначительным мановением пальца! — заверил ее учтивейший в лицах, содвинутых набекрень или к максималистскому. — И от врывающегося к вам каждый час — президента, и от увивающегося за вами почасовика — премьера!

Конфуженная поддержантка Клок вдруг смутилась и выгорала бесчестьем челки-полынь, и надрывного рукава с редюита-платья и прочим несоблюденным параграфом, а доклад ее садился до фургона милосердия, развозящего безадресным и бесстольным привет — тенькающую кашу перловых гаек.

— Прикажете окружить себя — будильником, клацающим монотонными четками, или дребезгом стекол, доходящим до бормашины? Хрипами мебели, полковым ансамблем комаров и мышей и шепотом теней, бредущих с западной стены — на восточную? А внося из улиц истерзанные уши, сбитые с настройки на тонкое — впадением заводского грохота в железнодорожный, быть встреченной чуть не молчаньем гробового свода? — спросила она. — И помните, мановением пальца избавляются — от всего!

Признаться, Ваш Внедрившийся рискнул прогулять вопрос, почему конфузная вдруг выпустилась в народ — в аварийном наряде, в рукаве той летательной конструкции, которой не суждено порхать, справлена ли башня-балахон — как особая модель с клочковатой эмблемой гонений, караул-фасон для переживающих бреши в земных правдах столь деликатно, что ропот сих смутьянов — каботаж вдоль собственной губы. Но усилятся ли, чтоб подвинуть из стиля буль в баррикады — родные комоды, бюро, геридоны, снести в оплот шахматные столы и шандалы — и отбить искажение непорочных пропорций мира? Наконец, пустить огненное колесо — по чертовым кварталам? Хотя, возможно, вкопают собственный позвоночный столб — в указатели, отсылающие зло — подальше… к другим. В общем, не бунт и мятеж, но — волейбол сидя, перегруппировки в построении, а беспорядки — не на площади, но у себя в дому — или в чем они там живут… Ваш Корреспондент не счел достойным занятием — размышлять, оконфузили Клок сегодня утром — и не пожелала перенарядиться в гражданское? Или лет сто тому, но неплотная мысль, пропускающая — пучину дребедени, не способна удержать — все купоны, сведенные в проект «платье»: экспрессивный окрас — дротики его мазков, и бессчетные проймы, карнизы кокеток и подвалы карманов, фонарики, голубой щебень, петушки-флюгеры и эгретки, и помнить, что один пай — с подвохом? Если Клок приписалась к перечню образованных деликатных, то вряд ли перевлачилась — в важные.

Некто скользящий юзом от сошедшихся на эспланаде и на бульварах, и в лугах наслаждений — к столпившимся на лестницах и в окопах, на плоскогорьях и на водах, слоняющийся от композиции к композиции, возможно, в пытливости о траекториях их — и о всех делах, что сооружают под небом, путешествующий — от скорых ног до стреноженных подагрой, от огненной бороды до смолотой в снежный куст, и впадая от стожка до овражка, от шрапнели до шухера — в перекаты речи, опыляя плеяды — неспрошенными взносами из необновляющихся рецептов и связуя не времена, но — энтузиазм, упоение, аврал и, бесспорно, тускнея при взгляде на Клок, грозно рокотал: