За мной следят дым и песок

Как выяснилось, гражданка под грифом Старейшая посреди ступенчатых не от особенных милостей защищала асимметричника: пока помост почти слаженно славил Справедливость, призывая ее — сойти и покрыть тех и этих, сдувшаяся до грифа, до плевела в сортных колосьях стерегла — затяжное, просроченное, нечеткое, что коробилось и шаталось на этом месте вчера — и распалось, и что оплывало и кренилось — в сезон напрасных, а также самих сезонников, кто разнообразили день шестой и оступились — ниже прочерка горизонта, и навешивала утиль — на пробивающихся с боями к идеалам! Выставляла меж борцами — кого-то прогулявших насущный час, не показанных ни в очках, ни в ином запотевшем, так некоторые задним числом вносят честные имена — в записные книжки торговцев героином или скупщиков краденого. То есть валила передовую и вопреки мотету и поперек темы выдвигала — пятьдесят эпизодов, а не прервут, и сто двадцать — собственной жизни. Так грандиозный щит начисляет на грудь свою ратные и мирские подвиги и прилепившихся к ним ахейско-троянских мужей, а городские врата излагают в картинках — упоительную историю поселения, его отцов и наследников, кирпичей и вывесок, прогулок и прогульщиков, так ковер педантично перечисляет свои лепесток, треугольник, лепесток, треугольник, а может, старая ведьма — разбитая изгородь — препирается со святой инквизицией или с комиссией по чистоте, и промотавший доски забор дерзит на ломаном канцелярском — верным партайгеноссе, признавшим его своим — в разреженном теле… Так Ваш Увлекшийся Сравнениями предъявляет — утонченные за жемчужными, а манкирующая сражениями, вообразив настоятельное и неминуемое — оповестить все подсолнечные и подлунные материи о себе, раздувала подробности и по-аукционному начисляла все круче…

— Кое-что намекает, что я присоединилась к живущим — под самой Москвой или под самой войной. До Москвы было ближе, но дороги строптивы — то устраняются от предопределения, то затеют — перерасти и вовремя не свернут, но гарцуют, кружат и накидывают начертание. Хотя некоторые, напротив, теряют свои турнюры, коленца, долгоденствие… Например, шоссе от нашего дома совсем не пахло войной и голубело — отсверками горечавки, лаванды и симпатией к ирисам и вербене, наряжалось в рубины, снятые с близости ягодных полян, но вышло намного короче, чем считали: срезало провинции, выпарило повторы танцующих пред ковчегом — или пред заветом, и натолкнулось на сорок первый год. Так что мой папчик оделся в цвет листвы, чуящей неладное — скорые листопады, и отправился на линии отстреливающихся, то есть побивающих врагов — цепь за цепью, кабалу за кабалой. Но и эта его мостовая поднялась ниже, чем мы надеялись, и вообще уродилась кургузой… Папчик продвинулся в обязательных исполнителей — на два года, но слишком углубился, а там уже шли — фон и колорит задуманного, и бессмертные скитальцы, и посетители минотавра и дольщики тумана сливались со сложенной в огнемет медью сосен, прерывающихся на бесконечные пересчеты, и с жетонами буков и вязов, и с метловищами знамен, киев и костылей, штыков и смычков: возможным скарбом — в уплату за допущение и проход…

Замкнув губу — на роздыхе меж прибоем и отбоем хора, путешествующая вдоль эгиды или вдоль перепачканной городьбы, или распущенного кондуита бесстрастно наблюдала, возможно — сквозь недоставшие доски, анахроничную, почти антикварную исполиншу-дверь, и под ней — юного поливальщика, кто едва удерживал пляшущий шланг и смывал три своих роста панелей, филенок и вплетенных в створы бронзовых кос винограда, и запутавшиеся в них дверной глазок и звонок, и кромсал держащих над дверью свод и тимпан надменных белогрудых кариатид — почти булатной струей, и заодно, уважая канон, вонзал десятки клинков воды — в нежданно выпроставшегося меж уличными шалуньями, точнее, грянувшего в недосмытом дверном проеме чинного господина в тройке беж… Но, встретив вернувшийся хор — мотовила шума, и гул и грохот распахиваемых ставней и сотен ледоходов, жантильная и фитильная продолжала: