За Москвой рекой. Перевернувшийся мир

Советская печать, телевидение и радио воспользовались свободой, которую им дал Горбачев, чтобы обрушиться с руганью на него и его правительство. Поначалу официальные программы новостей почти полностью вернулись к доперестроечной нудной тенденциозности. Но критически мыслящий зритель умел понимать между строк. Одна дикторша подчеркнуто объявила, что она читает официальный бюллетень, потому что никакой другой информации нет. Собчак, выступая по ленинградскому телевидению, высмеял утверждение Горбачева, что он не знает, кто несет ответственность за расправы. Печать вела себя совершенно раскованно. «Московские новости» озаглавили первую полосу «Кровавое воскресенье». Статьи, помещенные на этой полосе, наносили Горбачеву тяжелые и болезненные удары. С заглавных букв шапки на первой странице «Московского комсомольца», газеты московской коммунистической молодежной организации, стекали капли крови. «Комсомольская правда» напечатала интервью Бакатина, находившегося ныне не у дел. Он спрашивал, почему Горбачев не отмежевался от убийств, и выражал недоумение, почему КГБ и министерство внутренних дел не в состоянии выяснить, кто стоит за теневым «Комитетом национального спасения». Только «Правда» напечатала в передовице призывы «крестьян и рабочих» прибалтийских республик к введению президентского правления.

Пуго, Язов и сам Горбачев все больше запутывались в сети противоречий. Существуют ли в действительности «Комитеты национального спасения» или нет? Действительно ли прибалты стали стрелять первыми? Действовали ли местные войска по собственной инициативе или по приказу Москвы? В парламенте Горбачев почти лишился дара речи от возмущения, вызванного критикой со стороны печати, и предложил приостановить действие закона о свободе печати. Он признал, как это делал и раньше, что прибалты имеют право выйти из Союза. Однако это должно делаться в соответствии с законом и после референдума. Оцепеневшие депутаты слушали в мрачном молчании. Горбачев сам жил где-то в заоблачных высях. Снабжаемый тенденциозно трактуемой Крючковым информацией, он все еще верил, что большинство прибалтов хочет остаться в Союзе. Эта вера была в скором времени подорвана, когда референдумы, проведенные в Латвии и Эстонии, куда пришло большинство граждан, показали, что 73 процента участников проголосовали за независимость. В разговоре с моим американским коллегой Горбачев признался, что подвергался «адскому» давлению.

Его ближайшие коллеги старались делать вид, что все обстоит наилучшим образом. Лаптев, Петровский, Примаков убеждали меня, что Запад не должен бросать Горбачева на произвол судьбы, что мы должны ему верить и не играть на руку сторонникам жесткого курса. Черняев был таким удрученным, каким я его еще никогда не видел; он был очень уязвимым, что было ему несвойственно, говорил оправдывающимся тоном, но был как всегда очень вежлив. Тамара Александровна, его чудесная пожилая секретарша, была столь же мрачна. Черняев с горечью говорил о «дезертирстве» Шаталина и Петракова, экономических советников Горбачева, которые подали в отставку, обставив это шумной рекламой. С большим чувством Черняев сказал, что сам он останется с Горбачевым до конца. Если бы основные политические принципы Горбачева действительно изменились, он бы тоже ушел. Горбачев не может контролировать все, но его за все винят. Не проверив фактов, люди ставят под вопрос его политику и даже его добросовестность. Западные руководители — друзья лишь в хорошую погоду. Теперь, когда Горбачев находится в действительно трудном положении, они больше его не поддерживают. Черняев мечтательно спрашивал, обстояли бы дела иначе, если бы г-жа Тэтчер все еще находилась у власти. Я тогда не знал, что он написал Горбачеву страстное письмо об отставке, в котором заявлял ему в самых жестких выражениях, что тот утратил доверие народа, что рискует уничтожить все, чего достигла перестройка, отдавая громадные политические преимущества в руки своему сопернику, Ельцину, и что это — начало конца Советского Союза. Письмо осталось неотправленным. Сначала Тамара Александровна отказалась его печатать, потом она заперла его в своем сейфе и всячески увиливала от ответа, пока, наконец, не убедила Черняева, что сейчас неподходящий момент покидать своего лидера, «попавшего в окружение». В разговоре со мной он пользовался ее аргументами.

Чтобы подбодрить Черняева, я послал ему выдержку из речи Тургенева на церемонии открытия первого памятника Пушкину в 1880 году.

«…Оплакивать прежнее, все-таки относительное спокойствие, стараться возвратиться к нему — и возвращать к нему других, хотя бы насильно — могут только отжившие или близорукие люди. В эпохи народной жизни, носящие названия переходных, дело мыслящего человека, истинного гражданина своей родины — идти вперед, несмотря на трудность и часто грязь пути, но идти, не теряя ни на миг из виду тех основных идеалов, на которых построен весь быт общества, коего он состоит живым членом».