За Москвой рекой. Перевернувшийся мир

Однако это еще не все. После пяти лет перестройки стало гораздо труднее утвердить прежнюю власть старым способом: Шеварднадзе вышел в отставку демонстративно и уцелел. Ельцин призвал русских солдат не подчиняться приказам. Либеральная печать напала на советского президента, называя его по имени и не стесняясь в выражениях, и призвала не только правительство, но и весь режим уйти со сцены. Это была качественная перемена. В добрые старые времена недостатки плана никак не изменили бы конечный результат. Республики были бы приведены в подчинение, сколько бы смертей для этого ни потребовалось. Однако советская политика была теперь слишком сложной для того, чтобы люди, претендовавшие на роль нового авторитарного правительства, действовали старым методом.

Я полагал, что здесь сыграл свою роль также другой, еще более глубокий фактор. Старомодный шовинизм был еще силен. Но позиции русских людей, по-видимому, менялись. Возможно, писал я в Лондон, они утрачивают свою имперскую волю. Дальнейшие репрессии в отношении прибалтов могут поощрить другие республики, и особенно Украину, не подчиняться Москве, окончательно подорвать всякие перспективы успешной экономической реформы и вызвать отчуждение Запада со всеми вытекающими отсюда политическими и экономическими последствиями, а также последствиями в сфере безопасности. Если балтийский кризис выйдет из-под контроля, он может сочетаться с развалом экономики, что будет знаменовать начало гражданской войны, масштаб которой будет расти и может стать массовым. А с такой войной даже решительная авторитарная попытка силой установить порядок может провалиться. Перед лицом такой альтернативы, полагал я, обе стороны, возможно, готовы к переговорам не о самом принципе независимости прибалтийских государств, а о том, как скоро и каким образом этот принцип осуществить.

Первая реакция Запада на события в Вильнюсе была не слишком серьезной. В ночь после расстрелов президент Буш появился на телевидении. Он выглядел слабым и измученным, совсем не так, как выглядел человек, собиравшийся вовлечь свою страну в войну в Персидском заливе. Он признал, что, разговаривая ранее в тот день довольно долго с Горбачевым, он не обсуждал с ним вопроса о Литве. Почти столь же уклончиво вел себя Джон Мэйджор, посетивший своих солдат в Персидском заливе. Я решил, что как тот, так и другой не хотели портить свои отношения с Москвой накануне войны. Если это так, то советские «твердолобые» все рассчитали правильно. Дуглас Херд был настроен, пожалуй, более решительно: если Москва будет продолжать репрессии в Литве, сказал он, это неизбежно отразится неблагоприятно на наших двусторонних отношениях.

Сам я считал, что нам надо поддерживать контакт с Горбачевым. Такого же мнения было и британское правительство. Через два месяца после расстрелов, в первую неделю марта, Джон Мэйджор совершил свой первый визит в Москву, встретился за завтраком с представителями Прибалтики и побеседовал с Горбачевым. Вскоре после этого приехал Дуглас Херд. В результате этих визитов наши отношения с Горбачевым восстановились. Однако Горбачев уже никогда больше не пользовался на Западе прежним доверием и расположением. В среде русских либералов он был окончательно дискредитирован. Пока еще не власть, но баланс влияния и доверия постепенно склонялся в сторону Ельцина. Во второй половине февраля в Москве состоялись еще две массовые демонстрации в его поддержку, а образ народного героя укрепился благодаря его регулярным выступлениям по телевидению.

Горбачев сам учился на своих ошибках, но очень медленно. 26 февраля он выступал в Минске. Это был первый за долгое время его выезд за пределы столицы. Речь его состояла из энергичных нападок на «демократов» (кавычки — его). Она была удручающе старомодной и несвоевременной. Он поносил Ельцина, Попова за то, что они насмехаются над «социалистическим выбором» страны, за то, что они открыто вступили на антикоммунистический путь и пытаются поднять свою популярность, обращаясь к народу через голову правительства и парламента. Эта «необольшевистская» тактика может привести страну к гражданской войне. Странное в этой тираде, подумал я, то, что она на руку как раз «демократам». Люди в Советском Союзе дошли до того, что их уже просто тошнило от «социалистического выбора» и они искали иных путей. Меня поразило также употребление Горбачевым слова «большевики». В прошлом он использовал бы его для высочайшей похвалы. Однако негативный оттенок, который он ему придал, воспринимался как нечто само собой разумеющееся.