За нами Москва!

— Ирина Геннадьевна, все, этот последний. — Медсестра повернулась к своей начальнице и всплеснула руками: — Ну, горе вы мое…

Богушева сидела на коленях, свесив голову на грудь, инструменты, которые она начала было собирать, тускло поблескивали в свете фонариков.

— Она уж минут пять так сидит, — прошептал Гольдберг, — я решил, задумалась о чем–то.

— Ага, и сопит при этом. — Девушка покачала головой: — Трое суток на ногах.

Берестов выключил фонарик и знаком показал комиссару сделать то же.

— Отбой, ребята, — шепотом приказал он бойцам с занавесями.

Те отошли на несколько шагов и не опустились, а буквально рухнули на землю. Медсестра собрала инструменты в сумку, осторожно уложила военфельдшера на бок и, тесно прижавшись к старшей подруге, мгновенно заснула сама. Гольдберг отнес в сторону набухшие свернувшейся кровью шинели, что послужили операционным столом. Когда он вернулся, Берестов шагнул ему навстречу.

— Похоже, товарищ батальонный комиссар, на ногах только вы, я и Кошелев, у него голова разболелась. Так что караулить нам, остальных не поднять, хоть из пушки пали.

— А вы–то сами? — Валентин Иосифович не мог избавиться от странного недоверия, которое вызывал в нем этот человек.

— В себе я уверен, — сухо сказал старший сержант.

Гольдберг не видел его лица, но почему–то подумал, что непонятный командир взвода сейчас улыбается.

— Один из нас должен выдвинуться метров на сто на юг, к дороге, — продолжил старший сержант. — С севера и северо–востока у нас болото еще кто–то должен выйти на запад, там редколесье, видно далеко. Третий останется здесь и будет время от времени проверять двух других. Насколько я понимаю, вы прошлой ночью спали? Значит, начальником караула лучше всего быть

вам.

— Хорошо, выдвигайтесь на запад, Кошелева я отправлю на юг.

— Есть.

Берестов подхватил винтовку и легко, словно видел ночью не хуже, чем днем, скрылся среди деревьев. Комиссар покачал головой: в такой темноте можно бродить до рассвета и так и не найти комвзвода–1. Если, конечно, тот останется на месте к утру. Политрук не мог понять, почему Берестов вызывает у него такое беспокойство, но с той минуты, когда они столкнулись в только что отбитой немецкой траншее, Валентин Иосифович чувствовал, что со старшим сержантом что–то не так Этот седой человек, его ровесник, был чужим. Его манера держаться, его речь, все казалось чуть–чуть не таким, каким должно было быть. И когда он обращался: «Товарищ батальонный комиссар», Гольдбергу казалось, что командир первого взвода смеется над ним. Политрук проверил автомат. У него оставалось еще три магазина — на один хороший бой. Семь патронов в нагане, впрочем, это только застрелиться. Через час он должен будет проверить оба поста, а до этого времени следует себя чем–то занять. Гольдберг поднял шашку и в который раз принялся тереть ее рукавом, пытаясь счистить воображаемую грязь. Он поднес ножны к глазам: у устья в свете луны тускло блеснул знак, похожий на орден. Политрук наизусть знал историю о том, как командир эскадрона Асланишвили на спор припаял на шашку знак «За отличную рубку», превратив ее в пародию на наградное оружие. Комэск загремел под арест и получил выговор с занесением по партийной линии, но возвращать шащку в первоначальный вид отказался. Асланишвили часто со смехом рассказывал, как комбриг, получивший в Гражданскую шашку с вполне себе настоящим орденом Красного Знамени, орал на него, потрясая знаменитым оружием, а потом махнул рукой, обозвал клоуном и велел катиться с глаз долой.

Гольдберг не мог поверить, что шумного, неунывающего комбата нет в живых. За два месяца в учебных лагерях они успели подружиться. Капитан, узнав, что у комиссара есть шестилетний сын, с восторгом рассказал, что его дочке как раз столько же, и громогласно объявил, что это судьба, и в первый день после победы состоится помолвка. Вскоре Валентин Иосифович знал по именам братьев, сестер, дядьев и теток Асланишвили и уже всерьез отшучивался, что в этой армии родственников жених просто потеряется…

И вот его нет. Комиссар был уверен, что такой человек, как комбат, никогда бы не бросил свой клинок, не говоря уж о том, чтобы сдаться в плен. Внезапно политрук вздрогнул и поднял глаза. Перед ним буквально в двух шагах кто–то стоял. Выронив шашку, Гольдберг рванул с плеча автомат, и в этот момент луна вышла из–за туч. Руки опустились сами, перед комиссаром был капитан Асланишвили в новой чистой форме, даже не раненый.

— Георгий? — слабо спросил комиссар.

Комбат улыбнулся, покачал головой и крепко встряхнул Гольдберга полупрозрачной рукой.

— Товарищ батальонный комиссар…

Валентин Иосифович сквозь слезы смотрел, как тает, растворяется в зыбком лунном свете лицо друга.

— Товарищ батальонный комиссар!

Гольдберг открыл глаза, судорожно взмахнул руками и упал бы, если бы комвзвода–1 не придержал его за шиворот. Луна уже давно ушла, между деревьями в зыбком свете утренних сумерек полз молочно–белый туман. Политрук понял, что продрог до костей.