За нами Москва!

Лейтенант про себя подивился, как бывший белогвардеец ухитрился оттарабанить это все, ни разу не запнувшись.

— Вот наш командир, лейтенант Волков, рядом со мной — батальонный комиссар Гольдберг. Ирина Геннадьевна, я понимаю, вам очень тяжело, не дай Бог кому такое пережить…

Женщина вздрогнула, и Берестов осторожно сжал ей плечо, словно боялся, что она снова впадет в оцепенение. Но Богушева, похоже, уже окончательно пришла в себя.

— Можете меня отпустить. — Ее голос звучал слабо, но истерики в нем не было.

Берестов убрал руки, готовясь подхватить врача, если той опять станет плохо.

— Вы говорили о раненых, товарищ лейтенант?

Она посмотрела на Волкова снизу вверх, затем обвела глазами вновь подошедших солдат. Решительно протянув руку, женщина не столько попросила, сколько приказала Берестову:

— Помогите мне встать.

Старшего военфельдшера аккуратно подняли на ноги. Быстро осмотревшись, Богушева повернулась к лейтенанту:

— Товарищ лейтенант, кто командует этой группой?

— Этой ротой командую я, — спокойно ответил Волков, — батальонный комиссар Гольдберг исполняет обязанности политрука роты. Если вас интересует наше положение, то ничего хорошего вам сказать не могу. Мы отрезаны от своих и находимся в немецком тылу. Поскольку выходить будем вместе, вам придется исполнять мои приказания, хоть вы и старше по званию. Возражений нет?

Женщина кивнула:

— Какие тут могут быть возражения, я хирург, а не пехотинец.

— Хорошо, тогда первый приказ. Как вы уже слышали, у нас четверо тяжелораненых, один, кажется, умирает…

— Есть, — коротко ответила Богушева, затем, словно вспомнив что–то, обернулась назад: — Со мной было еще двое, шофер и медсестра…

— Шофер теперь у нас, во втором взводе. Медсестра еще не пришла в себя, вон она…

Ирина Геннадьевна опустилась на колени рядом с девушкой, подняла веко…

— Обморок, — резко заметила женщина. — Где моя сумка?

Она не сомневалась, что ее вещи найдены и доставлены вместе с ней. Берестов молча передал ей сумку.

— У кого–нибудь есть водка?

Медведев, не говоря ни слова, сунул в руки врача флягу.

— Жестоко, конечно, — пробормотала военфельдшер, — но времени нет.

Она достала из сумки пузырек, открыла и поднесла к лицу девушки. Глаза медсестры внезапно открылись, она глубоко вдохнула, словно собираясь кричать, и Богушева ловко влила ей в рот водку. Подождав, пока девушка прокашляется, Ирина Геннадьевна велела бойцам:

— Усадите ее.

Затем, глядя медсестре прямо в глаза, Богушева спросила:

— Пришла в себя?

Девушка торопливо кивнула.

— Молодец. Вставай, для нас есть работа. Будешь мне, скажем так, ассистировать.

— Но я не могу! — Голос у Ольги оказался низкий, грудной.

— С какого курса ушла в армию? — жестко спросила Ирина. — С третьего? Я не спрашиваю, можешь ты или нет, вставай, у нас раненый умирает. Лейтенант, мне нужен огонь и кипяченая вода.

— Огня не будет, — ответил Волков. — Дым далеко видно.

— Понятно, — вздохнула Богушева, — тогда дайте еще водки. Вообще сколько есть. И рубахи чистые, у меня бинты кончаются. Освободите место и накройте шинелями. Времени мало, скоро начнет темнеть.

— Ирина Геннадьевна, — испуганно начала медсестра, — мы даже инструменты продезинфицировать не сможем…

— Я знаю, — кивнула женщина. — Но что нам остается? Будем водкой.

С Егоровым закончили через полтора часа, солнце уже садилось. Наложив последний шов, Богушева приказала медсестре закончить перевязку и велела готовить следующих. Она как раз накладывала шину из расколотого березового бревнышка, когда стемнело окончательно. Не прерывая работы, Ирина бросила через плечо:

— Обеспечьте свет.

Волков переглянулся со взводными.

— Огонь открывать нельзя, — тихо сказал Медведев.

— Значит, закроем, — ответил Берестов.

Вырубив четыре шеста, привязали к ним шинели. Бойцы держали занавеси, а внутри еврей и белогвардеец светили доктору трофейными фонариками. Импровизированный госпиталь работал до глубокой ночи, женщины резали, вынимали из живого тела железо и свинец, шили, перевязывали. Уже давно скомандовали отбой, и красноармейцы провалились в черное тяжелое забытье без снов, уже клевали носами, спали стоя те, кто закрывал свет от вражеских глаз, когда медсестра заново перевязала Кошелева. Младший сержант замер, не шевелясь, пока девушка отмачивала заскорузлый от крови серый бинт, промывала рану. Ольга начала накладывать швы но студент сидел как каменный.

— Вы что, совсем не чувствуете боли? — устало спросила она, перерезая нитку и снова втыкая иглу в живое тело.

— Чувствую, — сдавленно ответил Кошелев, — но не кричать же…

— Разрешаю стонать. — Медсестра стянула края раны.

— Спасибо, потерплю, — прохрипел несостоявшийся филолог.

— Гордый, значит. — Завязать узел, обрезать нитку…

— Да нет, просто неудобноы–ы–ы…

— Неудобно штаны через голову надевать, лучше стони, так легче.

— Предпочту остаться при своем мнении. — Несмотря на холод сентябрьской ночи, по лицу раненого катились капли пота.

— Два стежка осталось.

— Рад слышать.

Медсестра перевязала младшего сержанта чьей–то разорванной на полосы нательной рубахой. «Кому–то не придется переодеться в чистое», — подумал Кошелев.