За нами Москва!

В глубине души он понимал, что в словах гиганта–рабочего есть свой резон, но хладнокровие, с которым тот произнес эти страшные слова, пугало даже видавшего виды белогвардейца. Взводный вышел из строя, чтобы посмотреть, как идут его люди. Он уже собирался вернуться на свое место, когда с ним поравнялся Гольдберг.

— Андрей Васильевич, не возражаете? — спросил он, уравнивая свой шаг с движением старшего сержанта.

— Это советский лес, вы имеете право ходить, где вам вздумается, — усмехнулся Берестов. — Вы хотели о чем–то спросить?

— Да пожалуй. — Сказав это, политрук замолчал.

Над дальней Сосновкой взлетело еще несколько ракет, стрельба достигла своего пика и стала стихать.

— Угомонились, — заметил комвзвода–1. — Главное теперь, чтобы до света носа из деревни не показали. Так что вы хотели спросить, Валентин Иосифович?

Он шагал спокойно и ровно, не сбивая дыхания.

— Я, собственно, вот о чем, — начал Гольдберг. — Ладно, давайте напрямую, где вы научились так воевать? Вы ведь не из казаков?

Он споткнулся и упал бы, если бы Берестов не поддержал его за локоть.

— Спасибо, — поблагодарил комиссар. — Не в обиду будет сказано, но я помню, как воевали белые. Вы хорошо ходили в атаку, умели применять артиллерию, неплохо дрались в рукопашной. Но разведка, резня часовых… — Он замолчал, надеясь перевести дух.

Некоторое время оба шагали молча, раздумывая о своем.

— Ну, с лесом все просто, — ответил наконец Берестов. — На лето мы выезжали в деревню. На среднерусской возвышенности. Лесничим там был амурский казак — ходил еще с Арсеньевым. Мы часто бегали к нему, он много рассказывал.

Он посмотрел вдоль строя — взвод шагал ровно.

— Ну а все остальное… Из Бизерты я попал во Францию. Там вступил в Легион.

— Легион? — переспросил комиссар.

— Иностранный Легион, — пояснил Берестов, — особые части, набираемые из иммигрантов. Французы использовали его там, где риск был слишком велик. Мы воевали в Марокко. Там я научился многому. Откровенность за откровенность, Валентин Иосифович?

— Да, конечно.

Комиссар опять споткнулся:

— Извините, я плохо вижу в темноте…

— Я бы сказал — почти совсем не видите, — тихо сказал Берестов. — Дайте руку, быстро. Как давно это у вас?

— Вчера… — Гольдберг наконец нашел ладонь старшего сержанта. — Вчера было лучше. Думаю, из–за раны. Различаю только очертания предметов…

— Я бы сказал, из–за голода и усталости, я видел такое. Держитесь рядом со мной. Ладно, я хотел спросить о другом. Вы уж извините, но ваша речь, манера держаться… Все это выдает образованного человека…

— Ах вот вы о чем. — Гольдберг замолчал, затем продолжил: — Я закончил классическую гимназию. Мой отец… Видите ли, он вышел из кагала. Он был очень хорошим слесарем, работал на маленькой фабрике в Киеве.

Он снова прервался, некоторое время они шагали молча. Берестов подумал, что, в отличие от него, комиссар не понижает голос, ему словно было все равно, что этот рассказ могут услышать бойцы.

— Она принадлежала какому–то немцу, производили всякие сельскохозяйственные машины: веялки, сеялки и тому подобное. Постепенно стал мастером, в семье появился достаток, хозяин фабрики помог устроить меня в гимназию, несмотря на мое… происхождение.

— Если не хотите, можете не продолжать, — сказал старший сержант. — На свой вопрос я ответ получил.

— Да, наверное.

— Последний вопрос: как ваша семья отнеслась к вашему увлечению большевистскими идеями?

— Отец был в ярости, и я прервал отношения с семьей, — спокойно сказал политрук

— Вот как.. Осторожно, тут кочки. А сейчас?

Он почувствовал, как на мгновение напрягся локоть, за который он придерживал комиссара.

— В 1918–м, когда в Киев вошли петлюровские войска, мою семью вырезали сердюки, — ровным голосом ответил Гольдберг. — Я в это время был в Москве.

— А… — Берестов помолчал. — Приношу свои соболезнования. А мои умерли от испанки в 1919–м. Я узнал об этом только в двадцать восьмом.

Несмотря на слепоту, политрук шел уверенно, он поразительно быстро освоился с этой слабостью и теперь шагал, высоко поднимая ноги. Похоже, Гольдберг ориентировался по звукам, смутным очертаниям людей и предметов, и старший сержант подумал, что, наверное, у комиссара далеко не первый случай куриной слепотыю

Берестов чувствовал себя странно: казалось бы, этот еврей олицетворял ту силу, что разрушила его мир, его Россию. Он был врагом, и, сойдись они в бою двадцать лет назад, — один лег бы мертвым.

Но теперь бывший белогвардеец не ощущал ненависти, скорее, был даже рад этой встрече. Возможно, дело было в том, что впервые за долгие годы он говорил с кем–то по душам. Сашенька Волков, бесспорно, хороший молодой человек и прекрасный командир — храбрый, умелый и уверенный, но он молод. Про себя Берестов называл своего комроты офицером — мальчик действительно был похож на тех, старых, кадровых, которых Андрей Васильевич еще застал на Германской. Но все же лейтенант, выросший при Советской власти, в совершенно другой стране, вряд ли смог бы понять поручика Русской армии.