За нами Москва!

На колхозника обрушились удары прикладов, но и согнувшись от страшного тычка, выбившего из груди воздух, Семен Иванович не чувствовал боли, лишь тупую, ноющую тоску. На его двор привел немцев не кто–то чужой — односельчанин, сосед почти, что жил через дом. Человек, которого он знал с детских лет, с которым нянчился в детские годы, сейчас в сером драном мундире свинячил грязными сапогами в избе Проклова, требовал его жену и дочерей. Упав на колени, колхозник поднял залитое кровью лицо и криво усмехнулся:

— Опоздал ты, они с ребятами ушли, Красная Армия их в обиду не даст.

— Врешь, паскуда, — завизжал полицай, занося винтовку.

— Больше не надо, — приказал офицер.

Предатель отступил в сторону, давая дорогу немцу, Проклов, не мигая, смотрел в серые глаза гитлеровца и никак не мог понять, то ли это его так по голове приложили, то ли у этого красивого высокого парня взгляд и вправду не выражает ничего. Немец просто делает свою работу, дога дался колхозник, ну вот как сам он, Семен Иванович Проклов, резал бы свинью или барана.

— Вы пойдете с нами, брать ничего не надо с собой. — Немец говорил, очень четко выговаривая слова, но путая их порядок — Собрать население.

Полицаи бросились выполнять приказание, стуча в ворота, колотя в ставни, кто–то дважды выстрелил в воздух. Проклова подняли и потащили вдоль улицы туда, где дворы чуть раздавались, образуя некое подобие площади. Грузовик уже стоял там, и в кузове его двое немцев неторопливо собирали какую–то раму. Семен Иванович почувствовал, что ноги его становятся как ватные, и, скрипнув зубами, заставил себя идти прямо. По улице уже тянулись заспанные, перепуганные деревенские, на улицу выгоняли всех, даже детей. Их собирали на той же площади, и по глухим возгласам Проклов понял, что старшее поколение уже узнало эту конструкцию в автомобиле. Отправляя семью из дома, крестьянин ожидал ареста, концлагеря, но не того, что его вытащат из дома и вот так попросту повесят посреди родного села. Горло сдавил животный страх, здоровенный мужик вдруг почувствовал, что еще немного — и он рухнет на колени. Сквозь кровь, заливающую лицо, Проклов вдруг увидел полные ужаса и жалости глаза Марии Евдокимовны, старинной подруги его покойной матери. Старушка стояла в первом ряду столпившихся односельчан, к ее юбке жался девятилетний внук Ванечка. Семен Иванович обвел взглядом людей, рядом с которыми прожил десятки лет, и вдруг понял, что он может еще что–то сделать. Великан расправил плечи и гордо поднял изуродованную голову. На память пришла почему–то разухабистая песня, что пели деревенские парни, отправляясь на германский фронт: «Эх, пить будем, да гулять будем! А смерть придет — помирать будем!» Смерть пришла за ним, и все, что ему оставалось — встретить ее степенно, достойно, так, чтобы и через годы мужики, собравшись за стаканом, вспоминали: «Вот был человек!»

Немцы закинули на перекладину веревку с петлей, в толпе послышался женский плач. Иуда–Лешка толкнул Проклова стволом винтовки в спину, и Семен Иванович уверенно, словно и не на виселицу, подошел к машине, ухватился рукой за борт и вздернул себя в кузов. Вслед за ним в грузовик легко поднялись офицер, солдат, затем, повинуясь знаку немца, залезли два полицая, и в кузове сразу стало тесно. Офицер подошел к борту и так же спокойно обвел взглядом собрав шихся деревенских.

— Германская армия принесла вам освобождение от большевизма, — звучным, сильным голо сом начал немец, и люди вздрогнули, словно у них на глазах по–человечьи заговорил зверь. — Вы сбросили с себя ярмо колхоза и можете спокойно трудиться ради себя и на благо ваших за щитников — наших доблестных солдат. Плоды ваших трудов отныне принадлежат вам, а не ев реям и большевикам, вы будете лишь выплачивать небольшой продуктовый налог.

Немец, конечно, говорил слова, приятные крестьянскому уху, но люди, согнанные на площадь, за свою жизнь слышали немало обещаний. Самые старые помнили еще манифест 1905 года, потом были обещания кадетского Временного правительства, потом большевики сперва дали землю, а потом провели коллективизацию. Последние годы вроде бы стало немного полегче, и вот теперь — война. Они не верили никому, эти крестьяне–колхозники, все, что они знали: чужие солдаты и своя сволочь вытряхнули из домов, пригнали на площадь и теперь собираются убить их односельчанина — всеми уважаемого и любимого мужика.

— Но несмотря на это, — продолжал офицер, — находятся те среди вас, кто не помогает германскому народу. Они помогают большевикам, вредят германской армии. Это отдаляет по беду и скорый мир, когда вы спокойно сможете трудиться.