За пять веков до Соломона (СИ)

Ниоткуда раздался знакомый голос Мудреца:

— Как могло случиться, что Моисей, еще вчера благородно желавший спасти детей рабов от Завета Аменемхата, сегодня безжалостно отправил на смерть сотни израильтян?

— Не поступи я так, погибло бы еще больше! — голос дрожал и ломался, Моисей не верил сам себе.

— Ой ли? О том, что могло бы быть, никто с уверенностью заявлять не вправе. Тысячи путей перед нами, сотни дорог и перекрестков. А сзади только один. Впереди — открытые возможности, позади — застывшее знание. Не будь столь категоричен в том, что ни тебе, ни кому другому совершенно не ведомо.

— Ты обвиняешь меня в жестокости? По-твоему лучше было ничего не делать, ждать пока израильтяне перемрут в пустыне от голода или поубивают друг друга в междоусобной войне?

Мудрец ответил совсем тихо:

— Нет, Моисей. Вождь должен уметь и твердость, и решительность проявить. Но плохо, когда он контроль теряя, начинает себя выше Бога мнить. И с легкостью вершит судьбы людей, забывая, что в каждом человеке живет целая Вселенная. Со своими звездами и планетами. Со своими обитателями, бедами и радостями.

Старый вождь замотал головой, пытаясь прогнать наваждение, но Мудрец не сдавался:

— Недаром старая еврейская мудрость гласит: кто спасет одного человека, тот спасет целый мир.

Пустоглазые лица закружились бешеным хороводом. Замелькали длинноносые и широкоротые, большелобые и скуластые. Все — с очами на пол лица.

Издали доносились слова Мудреца:

— А теперь посмотри, сколько миров ты погубил!

Вихрь подхватил Моисея, вознес над землей, окунул в дышащий смертью мрак…

Собрав всю волю, что еще оставалось в напуганном до смерти сознании, Моисей заставил себя очнуться. Рубаха, мокрая от пота, противно липла к дрожащему телу, дыхание сбивалось так, будто самому довелось из лагеря на вершину с посланием бежать. Глаза дико вращались, связанные руки-ноги тряслись.

Несколько глубоких вдохов-выдохов успокоили мысли, чуть уняли сердце, что рвалось из груди.

Небо совсем посерело. Мертвая тишина, что всегда наступает перед рассветом, давила хуже пустых глаз. Только слева, на самой верхушке валуна — снизу никак не дотянуться — тихонько позвякивал, покачиваясь на ребре камня, медный нож. Клинок радостно блистал в первых утренних лучах, острие клонилось к Моисею, даря зыбкую надежду, рукоять перевешивала с другой стороны, рискуя сорвать нож в пропасть.

Казалось, достаточно дунуть, чтобы клинок свалился вниз.

Весь вопрос на какую сторону.

А в ушах все звенели прощальные слова не по годам мудрого Иисуса: